«Да что же это?!» — недоуменно сдвинулось в Новикове.
— Фашистовцы… — сказал с ненавистью Богданьский, будто понял, что творится на душе у сержанта.
Новиков вздрогнул. И внезапно представил себе такие же листы карт на столах канцелярий соседних застав. И там командиры наносили на них синие ромбики, синие изломы, синие стрелы. И целый фронт стоял на том берегу. Стрелы будто впились Новикову в грудь. И ветер уже пахнул порохом, гарью, и весёлые головастики речушек и ручейков порозовели от крови.
Инстинктивно, не отдавая себе отчета, положил ладонь на свой зеленый берег, словно небольшая эта его ладонь была способна прикрыть его от зловещих стрел.
— Капралю! Цо бендзем робиць, цо? — с откровенным отчаянием спросил Богданьский. — Нема выйстя.
Новиков непонимающе посмотрел на поляка и снова, как на границе, когда тот, упираясь, не захотел идти на заставу, почувствовал необъяснимую вину перед ним.
По всей вероятности, поляк ответа не ждал, просто высказал вслух тревожившую его мысль, потянулся к занавешенному одеялом окну, приподнял краешек.
За окном была непроглядная ночь.
«…Когда младший сержант мне рассказал об этом, возвратившись с границы, я понял, что с моим отделенным творится неладное. Не то, что шарики с роликами перепутались, нет. Насчёт головы — дай бог каждому!.. Навроде шёл человек с закрытыми глазами, шёл по ровному, знакомому месту. И вдруг в прекрасный момент открыл глаза… и перед ним — пропасть. Словом, другой человек… И так меня за душу взяло, что дрожу за него — спасти надо…»
(Свидетельство С. Ведерникова)
Когда со света они вышли с чёрного хода на улицу, двор тонул в темноте. Было тихо — до звона в ушах. Тихо и зябко от наплывавшего с реки сырого тумана. Новикову казалось, что в голове у него стоит сплошной гуд — от непривычно густой тишины и усталости. Гудели телефонные провода, в них что-то потрескивало, часто, с короткими перерывами, словно провода захлебывались от перегрузки.
Ещё не свыкшись с темнотой, Новиков вслед за Голяковым и Богданьским спустился с крыльца, держась за перильца, все трое пересекли двор к калитке. Она едва слышно скрипнула, отворенная старшим лейтенантом.
Из темноты вынырнул Иванов.
— Всё готово.
— Сняли наряд?
— Оттянул влево, метров на триста. — Иванов перевел дыхание, видно, бежал. — Лодка на месте, — добавил после короткой паузы.
— Значит, там всё в порядке?
— Младший лейтенант наблюдает.
— Тогда всё. Ну… — Он не договорил.
«Да и что он может сказать?» — подумалось Новикову.
— Можно идти? — спросил Иванов.
— Если нет вопросов.
— Всё ясно.
За воротами пошли гуськом, близко один к одному. Новиков замыкал цепочку, слышал за спиной удаляющиеся шаги Голякова. Глаза стали различать очертания ближайших кустов, напряжённо ссутуленную спину поляка. Богданьский ступал неуверенно, наклонясь вперёд, глядя себе под ноги — будто шел по кочкарнику, — и простуженно шмыгал носом.
Напрямик по тропе до реки было от силы метров сто пятьдесят. Новиков догадывался, куда ведут Богданьского, но не мог взять в толк, почему Иванов почти втрое удлиняет дорогу, когда времени буквально в обрез.
Должно быть, эта же или схожая мысль владела поляком, еще более напрягшим сутулую спину.
Иванов вёл в обход нарытых траншей, мимо блокгауза, где, слышно, кто-то крутил ручку телефонного аппарата — со вчерашнего дня по приказу коменданта участка в ночную пору блокгауз занимал пулемётный расчёт, спустился по кладкам через болотце, свернул под прямым углом вправо, к темневшей над берегом громаде дубов.
За кладкой Иванов обождал.
— Тащи к младшему лейтенанту, — сказал он Новикову и передал из рук в руки моток телефонного провода. — Поможешь ему. Там он, в кустах.
Новиков сделал два-три шага и наткнулся на переводчика.
— Здесь я, — произнёс тот странно изменившимся голосом.
— Ну что, порядок? — спросил Иванов.
— Немцы!.. На берегу.
— В каком районе?
— Напротив дубов. Кажется, засада.
— Когда кажется — крестятся.
— Я так полагаю… В два пятнадцать к часовне прошёл усиленный наряд с собаками, человек пять… Обратно не возвращались… Потом…
Иванов нетерпеливо слушал возбужденный, какой-то горячечный шёпот младшего лейтенанта.
