– И что же?
– И что же? – с угрозой повторил бургомистр.
– Стало быть, вы не изволите отдать ключи?
– Нет, тысячу раз нет, миллион раз нет! – прогремел бургомистр и, побагровев, вскочил со стула.
– Знаете ли вы, – произнес майор, – что с тех пор, как швед захватил кладбище в Эшахе, трупы погибших отравляют город?
– Знаю!
– Знаете ли вы, что в городе съели всех лошадей и собак?
– Знаю! Я даже знаю, что первой лишилась жизни моя Пакка, верный мой друг вот уже двадцать лет, с тех самых пор, как я потерял жену и детей.
– Знаете ли вы, что вода в озере поднялась так высоко, что погреба затопило, и горожанам не укрыться в них, если опять начнут палить пушки?
– Знаю! – был ответ.
– Знаете ли вы, что на холмах вокруг Хойерберга, Шахтена и Айсбюля поспел виноград и швед с французом накинулись на виноградники словно саранча?
– Знаю. А знаете ли вы, что мир может быть заключен уже сегодня, не исключено, что он уже заключен, и если мы еще хоть один день помедлим с капитуляцией, то спасем свою честь?
– Еще день, – подхватил майор. – Еще один день! Мы твердим это уже три месяца кряду, а тем временем умирают наши дети. Вам, верно, не ведомо, что у коров пропало молоко оттого, что они едят мох с крыш, листья с деревьев, помет в конюшнях, вылизывают мешки из-под муки, а дети кричат и просят молока!
– Дети! Вы говорите мне о детях? Мне, у которого единственную дочь изнасиловали до смерти на глазах у матери. Тогда я тщетно молил о помощи. Ни к чему, пустая болтовня. К черту детей!
Почему вы не переправили их через озеро до того, как швед спустил свои плоты на воду?
– Вы дикий зверь, бургомистр, а не человек. Может, вам угодно, чтоб детей завязали в мешки и утопили либо съели, как в Богемии [2] в ту пору, когда там разбойничал Фридланд?
– Да, за эти тридцать лет убийств, поджогов, грабежей и насилий мы стали дикими зверями средь диких зверей. Покуда был жив шведский король, что вел за собой солдат, это еще можно было назвать войною, а без него они стали поджигателями, разбойниками, ирокезами, которые разоряют ради разорения; они гунны, готы, вандалы, разрушившие от злости то, что сами не могли создать…
Донесшийся с улицы крик помешал майору ответить и выманил споривших на террасу. У только что вытащенных на берег бочек столпились виноторговцы, они выбили днища, и содержимое бочек потекло на улицу.
– Что это там? – крикнул майор.
– Да всего лишь молоко, которое скаредные швейцарцы прислали нам вместо вина, – ответили снизу.
Подошла женщина с младенцем на руках; увидев текущий по улице белый поток, она издала ужасающий вопль и опустила младенца на камни мостовой, чтобы дать ему напиться. На ее крик сбежались и другие матери – жадно обхватив ручонками камни мостовой, словно материнскую грудь, малютки, как голодные поросята, принялись лакать молоко, а матери сыпали проклятья на головы жестокосердных мужчин, которым нет дела ни до кого, кроме самих себя.
– Господин бургомистр! – воскликнул майор, еще более взволнованный этой безобразной сценой. – Давайте поднимемся на крышу и посмотрим, что делает швед, а спор наш продолжим после. Как видите, все устои рушатся: один берет то, что другой не властен удержать, семьи распадаются, молодые живут как им вздумается; того и гляди, начнется мятеж…
Бургомистр, не слушая, начал подниматься по чердачной лестнице, потом вылез через слуховое окно меж стропилами на ступенчатый выступ щипцовой стены, а оттуда забрался на конек крыши, увенчанный флагштоком, к которому была прилажена подзорная труба. Внизу лежал разрушенный город. Не уцелело ни одной крыши, ни одного старого дерева: все пошло на корм скоту да на топливо; все дома на берегу озера были снесены, и на их месте сооружены оборонительные валы. По улицам брели оборванные, голодные, грязные люди, должно быть, они шли к постоялому двору, вокруг которого уже начала собираться толпа.
Бургомистр приложил глаз к трубе, направленной в сторону берега. Перед ним простиралась гряда холмов, а на них – маленькие крестьянские домики с островерхими крышами, опустошенные яблоневые сады и виноградники. На склонах возле Эшаха, где расположился шведский штаб, вокруг сине-желтых походных знамен царило необычное оживление, а возле пушек, которые бургомистр успел хорошо узнать за долгую осаду, суетились кнехты.
