Он брел к дому, весь проникнутый сознанием собственной правоты. Вечерняя темь совсем загустела, из окна уже светила лампа. Руки старика точно примерзли к яичкам, глаза застилали навернувшиеся студеные слезы — он еле разбирал дорогу, а на кончике носа все так же настырно подрагивала большущая светлая капля, наотрез отказываясь падать. Ну как ее смахнешь? Ладно, пусть себе висит на здоровье, дома с ней разберемся, решил он и еще усерднее зашаркал по двору со своей добычей, чувствуя, как кости все трещат на ядреном январском морозце. Пальцев своих он уже не чуял, одна забота была — не обронить яйца. Эх, лукошко бы сейчас как сгодилось! Ну да ничего, до дверей, поди, шагов с десяток осталось. На онемелых губах застыла блаженная улыбка: вот уж дома-то подивятся. А сам шлеп-шлеп ногами, от усердия еще пуще согбенный в пояснице, ну так ведь и ей, родимой, тоже, как и ему, за восемьдесят. В самых дверях чуть не споткнулся о метнувшуюся под ноги собаку — той тоже не терпелось прошмыгнуть в тепло.
— Ступай отсюда, — цыкнул он на нее, — пошел вон, Фукси!
Нежно притиснув к себе яички, старик локтем нажал на дверную ручку. Вошел на кухню и огляделся вокруг. Семья была в сборе. Еще какой-то незнакомый парень сидел рядом с Катицей. Дядюшка Ференц не единожды видел его здесь, но кто он и что, не знал. Людей помоложе дядюшка Ференц уже не различал.
Он замер у порога с оторопелым видом. Присутствие чужого оказалось столь неожиданным, что он не знал, как себя вести. Синие от холода руки прилипли к яичкам, на кончике носа мерцала все та же яркая жемчужина, он шмыгнул ноздрями, а проку ничуть. Все семейство раздраженно покосилось на него, а Катица глаза в пол упрятала.
Незнакомый, весь из себя разодетый парень поднялся с места и шагнул старику навстречу.
— Добрый вечер, дядя Ференц, — дружелюбно сказал он, протягивая руку. Это изумило старика. Люди, заходившие в дом, уже не шибко-то часто здоровались с ним за руку.
Тут до парня дошло, что обе руки у старика заняты, и он отдернул протянутую было для пожатия свою руку. Вот только старик-то уже повел рукой в его сторону.
И в то же мгновение на выложенном плиткой полу раздалось четыре мягких хлопка. Юноша отпрянул назад, но куда там! Из лопнувших яиц уже брызнуло на темно-синие с отливом брюки. Украдкой глянув на них, парень тут же сделал вид, словно ничего не произошло. Небрежно эдак махнул рукой и даже улыбнулся.
Катица от испуга взвизгнула и тихо залилась слезами. Сын дядюшки Ференца крепко выругался, а жена его вскочила с места.
— Н-ну и н-ну, — выдавила она сквозь зубы старому человеку, оцепенело стоявшему у дверей в своей обшарпанной хламиде. — Н-ну и н-ну, па-паша!
— Да ничего, ничего, — зачастил молодой человек, не смея, однако, глянуть на брюки второй раз.
— Катица, смочи-ка тряпочку, — велела дочери мать, вся багровая от стыда. — А ты, Лаци, не серчай. Авось как-нибудь… сейчас вот теплой водичкой попробуем…
— Да что вы, тетя Гизелла, подумаешь! — оттараторил парень.
— Эх, вы, деда, деда, — продолжала всхлипывать Катица, прикрыв ладошкой свои возмущенные глазки.
Дядюшка Ференц все так же стоял ни жив ни мертв, судорожно сжимая в руках оставшиеся три яичка. Взор его блуждал по лицам присутствующих. Отовсюду ему отвечали нескрываемым презрением и гневом. Парень натужно улыбался и бормотал, заикаясь:
— Нет, нет, ничего страшного… Я потом их бензином… Да я и сам тоже…
От разъяренных взглядов старик съежился, словно его вытянули хлыстом.
— Даже такой пустяк и то доверить нельзя, — проскрежетал ему родимый сын. — Да отойдите вы наконец от дверей!.. И нос вытрите…
Он изничтожающим взглядом проводил старика, заковылявшего в отведенный ему темный угол.
— Покажи-ка, — обратилась хозяйка к Лаци. Парень, смущаясь, вытянул вперед ноги. — Н-ну и н-ну, — протянула она в ужасе, побледнев как мел, и принялась отчищать расплывшиеся желтые подтеки. — Стыдобища одна на наши головы, другого от него не жди.
— Он же ни при чем, — попробовал вступиться Лаци.
Катица даже посмотреть не решалась в ту сторону, где суетилась ее мать.
А в углу, там, где исчез старик, царила такая тишина, будто дядюшка Ференц уже и не дышал вовсе.
