Петька, взяв Лёву под локоть, держался, чтобы не упасть на гололеде и вслух рассуждал:
— Не, ну я не рыжий, это факт. Так я тоже чувствую в себе силы! Мне просто исключительно сильно печет всё внутри, как представлю, что могу вместе с тобой за наше дело бороться! А то мне этот завод уже вот где, — Петька провел ладонью по горлу. — Это ты у нас политический, да… Сидел за дело правое, но я-то тут тоже настрадался! Меня в прошлом году с Боссе выкинули за что? За забастовку! Я ж тоже могу! Ну меньше мне повезло, чем Задову, не сидел я… или наоборот, больше повезло… Да какое уже теперь дело до этого… Только чего-то я не понял, Лёва… Этот Кошерович что, правда главный? Ему можно верить?
Лёва, аккуратно ступая по подмерзшей тропинке, делал всё, чтобы не поскользнуться, и не утянуть за собой изрядно захмелевшего Петьку.
— Та можно, можно…
— Ты прям как батюшка, или как там у вас, ребе… Прямо в душу к нему, что ли, заглянул?
— Петруха! Ты не скажешь мне, часом, у тебя есть знакомые сапожники, у которых в подсобке сейф стоит, а в нём деньги пачками?
— Та у меня вообще знакомых сапожников нет, у меня батя сам тачает, если надо…
— Ну вот, тогда поверь: налетчики сапожников не грабят. Они за его партийной кассой шли. Так что мы не только его от пули спасли, но и всё их большевицкое сливочное масло уберегли. Ещё не знаю зачем, но так карта легла. Случай…
Гуляйполе. 16 ноября 1918 г.
Сапоги вязли в дорожной жиже. Пытаясь обойти вязкую колею, проложенную узкими колесами телег, путники предпочли сойти на обочину, усеянную желтыми и красными осыпавшимися листьями.
Оба изрядно устали и промокли — шинели отяжелели под льющим второй день дождем.
— Всё. Привал, — скомандовал тот, что выглядел постарше, завидев насколько крупных пней и бревно, лежавшее вдоль дороги.
— Ага… ноги гудят — сил моих нет терпеть. Заодно портянки перемотаю, — второй уселся на бревно и с облегчением стянул сапоги.
— Как думаешь, братка, тот слепец, что позади нас плелся, скоро сюда дочапает? — из вещмешка появился сверток, в котором изголодавшиеся почти за день пути путники хранили остатки своего провианта, взятого в путь, — три вареных в мундире картофелины, половина буханки ржаного хлеба, пара луковиц и небольшой брусочек соленого сала с прорезью.
— Мне он тоже сразу не понравился, как-то слишком голову назад закидывает, будто ниже очков под ноги посмотреть хочет. Дай луковку, Лёвка. Пока передохнем — может, и догонит. Долго же он за нами плелся… — туго перемотав портянки, Данил надел сапоги, довольный результатом — ни единой складки.
Братья Задовы, а это именно они сейчас решили отобедать на завалинке, держали путь в сторону Гуляйполя, до которого, по их расчетам, оставалось не так уж далеко.
— О… плетётся, что-то быстро он дошел, как думаешь, брат? — из-за перелома дороги показалась фигура человека в широкополой чёрной шляпе. Аккуратно прощупывая перед собой дорогу палкой, заменяющей трость, слепой смотрел сквозь большие круглые очки с абсолютно черными стеклами прямо вперед, высоко подняв голову.
— А ну, ка… Давай тихо посидим, не хрусти ветками. Говорят, у слепцов слух развит лучше, чем у зрячих. — Лёва жестом показал брату, чтобы тот замер. — И запомни, моя фамилия теперь — Зиньковский. Привыкай уже, теперь так всегда будет.
Человек в чёрных очках двигался вперед по прямой линии, не обходя лужи и периодически поскальзываясь на мокрой глине. Данька сделал удивлённое выражение лица, будто постыдился своего предположения, что слепец таки подглядывает на дорогу, но тот упрямо шел по грязной, скользкой колее, не желая подняться на обочину.
— Тщщ… — Лёва приложил палец к губам, предвосхищая следующую фразу брата.
Метрах в пяти от поваленного бревна, на котором сидели братья, слепец остановился, нащупал в кармане платок, вытер лицо от капель дождя и стал принюхиваться:
— А хлеб ваш свежий! Так только утренний каравай пахнет, вчерашний уже не так… Кто здесь?
Лёва с Даней удивлённо переглянулись, и, как настоящие братья, поняли друг друга с полуслова. Они были демаскированы слепцом, дальше скрывать свое присутствие не имело смысла.
