— Вы знаете, на днях я прочел биографию Айседоры Дункан. Как-то она ехала в открытой машине, с длинным шарфом на шее. Шарф зацепился за колесо и задушил блистательную балерину. С тех пор Айседоры Дункан больше нет. И Достоевского нет!.. И Льва Толстого!.. И Наполеона!.. Господи, кого только нет!.. А и есть!!
— И я есть!!! — вопил дядя Паша.
— То, что вы есть, — холодно заметила акробатка Нелли, — ничего не значит. В любой момент с вами может случиться все что угодно.
Она величественно замолкла. Но слова продолжали звонким эхом биться о мощные каменные своды и всасываться в липкую темень по углам. Уже и спинной хребет отказывается держать, как будто его и вовсе не было… В полном изнеможении я ложился корпусом на стол. Разгоряченной щекой на холодный мрамор.
Я чувствовал ужасную усталость. Смертельную усталость.
— Нелли, — жалко лепетал я, — жизнь раздавила меня своим однообразием. Эти бесконечные повторения кого угодно сведут с ума. Нелли, жизнь — это череда бесконечных повторений!
— Точно! — опускал дядя Паша свою ручищу на мою бедную спину. — Тяжелая штука — жизнь!
И на сей раз его бесцеремонность не раздражала.
— Да! Да! — соглашался я. — Очень тяжелая штука. В особенности если тебе за сорок и ты пошел по второму кругу… — Я замолкал в недоуменном раздумье. — Или по третьему?.. Не соображу… По утрам, впрочем, тоже…
А проклятая пивная нависала всей своей сырой тяжестью, давила и почти раздавливала, пережимая дыхание… Господи, да что же это такое?.. Я судорожно рвал пуговицы, освобождая шею. В смятении выбирался из-за стола и бежал… бежал…
— Желаете покурить? — подхватывал меня под руки дядя Паша. — Эт-то мы с превеликим удовольствием.
И вот мы уже стоим на улице и курим. Холодный ветер остужает разгоряченные щеки и лоб. Ясности, однако, в голове не прибавляется.
Не прибавляется ясности. Пуская мне в лицо едкую струю дыма, акробатка Нелли сердечно внушала:
— Я думаю, что вам надо непременно извиниться перед девушкой. Нехорошо получилось. Согласитесь…
Я соглашаюсь.
Как-то боком, раздражающе, висит черное небо в ярких звездах. С ужасающим, опрокидывающим грохотом проносятся над городом бомбардировщики.
— Воздух! — истошно орет дядя Паша, бросаясь на землю.
— Ну сколько можно… — морщится акробатка Нелли.
— Уж и пошутить нельзя, — недовольно бурчит дядя Паша, вставая с земли и отряхиваясь.
Я два раза всхлипнул и разрыдался.
Акробатка Нелли нежно погладила меня по голове. Провела рукой по глазам и губам. Я жадно целовал ее прохладные пальцы.
— Нелли, я… Нелли… я так одинок… Нелли… мне грустно… Нелли… я убил свою любовь… Нелли… Нелли…
— Ничего, милый, ничего, — похлопала она меня ладонью по щеке. — Все поправимо. — И, оборотись к дяде Паше, сухо бросила: — Нам пора.
— Не смею задерживать, не смею задерживать, — засуетился дядя Паша. — Благодарю за внимание. Приятно было пообщаться. — Обхватив мои плечи, он троекратно поцеловал меня в губы. Голос его снова был развязен: — Ну, студент, помнишь, как у Пушкина Чехов писал: «На сцене три сестры и дядя Ваня»? Так что: фемина-море аниме. Не поддавайся бабам!.. Понял, студент?
Метро находилось в десяти минутах ходьбы. Еще можно было что-то изменить. Но меня вдруг охватило чувство полнейшего безразличия к собственной судьбе. «А-а», — подумал я обреченно. И все.
Мы спустились по эскалатору вниз. С первого взгляда стало ясно, что за публика здесь собралась. У белой колонны стояла заплаканная девочка. Сидел бледный старик на скамейке. Молодая девушка стремительно шла нам навстречу. Мы посторонились. Она прошла мимо.
Как это ни странно, я был абсолютно спокоен. Я принял решение. Все остальное должно было произойти само собой.
— Знаете, — признался я акробатке Нелли, — а ведь я пишу рассказы.
— Я вас не понимаю, — недоуменно глянула она. — К чему вы это?
— Нет, ну… — растерялся я. — Просто подумалось, что можно было бы сочинить про все это рассказ и назвать его: «Последний поезд метро со станции „Отчаяние“».
— Поздно, — ответила акробатка Нелли. — Все кончено.
У самого края платформы стоял водитель трамвая номер 43. Он напряженно всматривался в темный проем тоннеля.
