Когда бригада спустилась с перевала, штабные радисты поймали сногсшибательную новость: Япония капитулировала! И как ни лил свирепый дождь, как ни бесновался разгулявшийся ветер — на сердце сразу полегчало: конец войне! Пришла долгожданная окончательная победа!
Промокшие до костей и уставшие до смерти гвардейцы орали и плясали как сумасшедшие. Застрекотали по-сорочьи автоматные очереди, в дождливое темное небо взлетали разноцветные ракеты, заухали, будто захохотали от радости, танковые пушки.
— А ты говорил: не играет значения! — шумел Ахмет, схватившись с Терехиным бороться. Филипп Шилобреев сбросил с головы каску и, прыгая на мокрых сосновых сучьях, вопил от радости:
— Рязань, не поддавайсь! Казань, напирай!
А потом схватил за грудки хохочущего белозубого Сулико, затряс его обеими руками изо всей силы:
— Ты проверь мне, проверь еще раз свой проклятый эфир! Не набрехал ли там какой дьявол?
В палатку, заваленную пахучими сосновыми сучьями, ворвался торжествующий Ермаков, крикнул прямо с ходу:
— Ну что, безотцовщина, дождались своего часа! Я же печенкой чувствовал, что путь в Ольховку лежит через Большой Хинган! Здесь наша станция расформирования!
Несколько минут спустя утомившиеся разведчики попадали на сосновые сучья и заснули мертвецким сном. Ермаков хотел было рассказать Шилобрееву о том, что слышал в штабе бригады, но осекся на полуслове и тоже умолк.
… И приснился Ивану расчудесный сон. Будто вызывает его командир бригады и говорит:
— За умелые действия при штурме Большого Хингана вручаю тебе, как гвардейскому разведчику, удостоверение о демобилизации и предоставляю в твое распоряжение персональный самолет. Крой, Иван, в Ольховку, пока я не передумал.
Посадил Ермаков свою «пятерку нападения» в самолет и взял курс на город Нерчинск. Поплыли под крылом леса и поля, сверкнула на солнце знакомая Шилка. А вот и родная Ольховка прижалась к речному берегу. Приземлился самолет за околицей, и подались ребята в деревню. На счастье, утро выдалось такое распрекрасное, что словами высказать невозможно. Дух захватывает от несказанной красоты. Шилка вроде к венцу разрядилась — от солнца захлебывается. С берегов к ней зеленые ракиты склонились, белые березы прихорошились, из-за оранжевых кленов красные гроздья рябины проступают. Вдоль берега огородные плетни тянутся. На них глиняные кринки сушатся, тыквенные плети лопушатся. А в огородах чего только нет: горох зелеными копнами поднялся, за пузатыми капустными кочанами огненные маки цветут, подсолнухи, в солнечных венчиках, улыбаются. Красотища, да и только!
И так захотелось Ивану снять сапоги да пробежать, как бывало, по мокрой траве босиком! Только некогда сейчас разуваться: вон уже белеет ставнями родной дом, зеленеют на заборе плети хмеля. Над оградой плывет синий дымок. Под ветлой, у маленькой, сложенной из старых кирпичей печки, стоит мать в белом в крапинку платке нестарой серенькой кофточке.
— Мама! — крикнул Иван и бросился к ней.
Мать протянула к нему руки. Из-под крыльца выскочил разъяренный Шарик. Иван подбежал к матери, обхватил ее огромными ручищами. На шум выбежала на крыльцо сестренка Феня.
— Ванюшка! Братец! — взвизгнула она и вручила Ивану красные маки.
Обняв мать и сестренку, Иван глянул на крыльцо. Мать сразу поняла этот взгляд, невесело сказала:
— Нету, нету. Написал, а сам глаз не кажет. Видно, стыдно их казать, аспиду окаянному.
Посмотрел Иван матери в лицо и увидел, что она стала совсем дряхлой старухой. Волосы вроде золой присыпаны. На исхудавшем лице появились, глубокие морщины. Добрые глаза совсем выцвели и ушли куда-то вглубь.
Иван представил своих друзей.
— Наливай, маманя, щей — я привел товарищей!
— Милости просим, дорогие сынки, — поклонилась мать.
А сынки окружили плотным кольцом Фенечку, хотят взять ее в плен. Ахмет и Терехин подхватили ее с двух сторон под руки. Шилобреев беспрестанно накручивает усы, звенит наградами. А Сулико подошел сзади и нежно нашептывает ей что-то про любовь или про сады, которые он разведет на берегу Шилки.
