— Уезжаешь, значит?
— Уезжаю.
— Уезжаете… Последние парнишки.
— Все девки теперь твои, — неумело попытался я его утешить.
— Да ну их… Лучше бы и я с вами.
Видно было, что он хочет еще что-нибудь сказать, но, как обычно при расставаниях, уже ничего не мог придумать. Только грустно улыбнулся.
— Вот я тебе принес, — спохватился он и, засунув руку в мешок, достал самодельный котелок. — Варить по дороге в нем будешь, а может, и дальше сгодится…
— Ванюшка! — воскликнул я. — Зачем же ты свою картину…
На дне котелка была нарисована эмалевыми красками голова богатыря и облака на лазоревом небе.
— А мне не жалко. Война кончится, другую… Я всем ребятам ее на дны вставил. На бока колхозной жести хватило, а на дны нет.
— Друг ты мой, Ванюша…
Я обнял его, и он вдруг зарыдал у меня на плече.
— Один теперь остаюсь.
Потом мы вместе пошли на берег. Подошли остальные ребята и провожающие. С покрасневшими от слез глазами Ванюшка вручил каждому по котелку и каждого по очереди обнял.
Мы оттолкнулись от берега. Заскрипели в уключинах тяжелые греби. Начинался тихий и нужный дождь. Он барабанил по нашим котелкам, ручейками, словно слезы, сбегая по их гладким бокам. На повороте мы в последний раз оглянулись. Несколько человек махали с берега платками. Чуть в стороне, скособочившись, стоял Ванюшка и тоже махал фуражкой. В холщовом фартуке, с непокрытой головой. Последний парень в нашей деревне.
