Этот с виду пустяковый сон имеет свой смысл. Сейчас Дом творчества в Голицыне дает нам слишком много творога. Этот сон предупредительный. Не объедаться творогом, это мне вредно.
Другой сон.
Французский король объявил войну! Я этому ужаснулся. Живем мы в постоянном страже, но все-таки живем. А если объявлена война? Хотя сейчас зима, но под снегом есть они, отрадные зеленые поля и луга, и весной они обнажатся, и мы их увидим. Но если объявлена война, то не будет ни ярины, ни озимых, ничего не будет.
Будет ровная стекловидная поверхность, сколько видит глаз. Она будет черная, и в ней будет отражаться Черное Солнце.
Вот что значит: французский или иной король объявил войну.
Но Марийка обрадовалась этому известию. Бедняжка! Она так настрадалась? Нет, не потому.
Она думает о своем французском короле, о котором она написала сказку «Портрет неизвестного короля». Такой портрет существует? Не знаю. Но это не важно. Важно то, что сказка прекрасна. «Неизвестный» король добрее и лучше, чем все когда-либо бывшие монархи. И уж, конечно, не он превратит Землю в стекловидную поверхность, где отражается Черное Солнце. При нем будет и озимь, и яровые.
Изумрудные…
Аминь, аминь, аминь.
Еще один сон.
Мне поручили составить письмо-меморандум для одной державы. Я это сделал. И тогда ко мне пришел один наглец из какой-то «разведки». Сначала хотел письмо выкрасть, а потом отнять силой. Хотя я не боксер, но, вырвав у него письмо, которое он захватил, засунул его в карман и решил колотить его в подбородок обоими кулаками, пока он не упадет. В это время появилась Марийка, очень встревоженная. Закричала:
— Это твое письмо? Ты писал?
— Я. Я написал. Но поскольку оно написано для одной державы, оно уже ей принадлежит!
Проснулся. О какой державе я имел речь? О Советской державе. Написано оно для Советов, но не по-советски, а по-моему. Другими словами, это меморандум о том, как надо выйти из теперешнего безысходного на вид положения.
Впрочем, это даже не мои взгляды. Это безумные мечтания нео-Поприщина. В этом их сила.
Был Брест, был Нэп.
Нео-Поприщин требует нео-Брест и нео-Нэп.
Положение еще труднее, чем при Ленине. Но нео-Брест и нео-Нэп легче, чем просто Брест и просто Нэп.
Поприщин думает:
«Тогда мы отдавали свое, кровное. Теперь отдадим нами самими награбленное».
Последний чемодан снов, в буквальном смысле чемодан, наполненный зелеными ученическими тетрадками с записями снов: Василий Витальевич плохо видел, и очки не помогали, так что писать ему приходилось огромными буквами, и целой тетрадки могло не хватить порой для записи очередного видения, — так вот, этот последний чемодан Шульгин привез ко мне в Красногорск в июле 1973 года, сразу после телеграммы Андропову, — на всякий случай, от греха подальше и от «Анны Сергеевны», курировавшего его капитана КГБ, подальше.
«Сон на 26.8.72.
Где-то… может быть, в Белграде…
Как будто в подворотне, но скорей всего у витрины, я увидел Никиту Сергеевичу Хрущева, скончавшегося в прошлом году. Я его видел во сне и раньше, но те сны были невразумительны. А сегодняшний сон ясен. Не по смыслу, а потому, что он запечатлелся в моей памяти точно.
Встретившись у витрины, мы пошли с ним рядом. Он спросил:
— Скоро выборы. Вы будете выбираться?
— Нет. Зачем? Я вот просидел все пять лет, а не сказал ни слова.
— А что же вы будете делать?
— Буду писать.
— Пишите. Но помните одно. Если вы хотите, чтобы вас напечатали, то все дело в сионистах. Хвалите их, хвалите в каждой строчке — и все напечатают».
Он умер в воскресенье, на Сретенье, 15 февраля 1976 года. На девяносто девятом году… Чуть-чуть не дожив, как хотел, до ста лет… И до своей странной мечты: мирного объединения Германии.
Последний наш разговор состоялся 25 января 1976 года — за три недели до его смерти.
Мы сидели на кухне далеко за полночь, грелись газом. Говорили о книге Н. Н. Яковлева «1 августа 1914 года», что-то зачитывали.
Василий Витальевич, как всегда, внимательно слушал. Качал головой. Многие факты были как будто и для него новостью.
Потом он обхватил рукой целиком всю голову (он часто так делал, голова зябла, обычно он носил белый ночной колпак) и сказал:
