– Напиться бы… – промолвил странник тихо.
Тропарь, вглядываясь в его лицо и пытаясь уловить знакомые черты, ответил:
– Там, в сторожке привратника, в сенях кадка полна свежей водой. Пойдём, напою тебя.
Старик устало поднялся, побрёл за Никитой к дверям сторожки, а Никита уж вынес ему полный водой расписной ковш и спросил, протягивая:
– Откуда и куда путь держишь, старче?
Старик принял подношение, испил воды, утёрся. Печально усмехаясь, он рассматривал жар-птиц, беззаботно порхающих по лазоревым цветам, гроздья осенней рябины на причудливо изогнутой ручке ковша, молвил задумчиво:
– Иду от Царьграда. Год в Киеве пожил, в лавре, а ныне в Радонеж иду. Да устал что-то. Решил на Москву зайти, внуки здесь у меня. Да вот не знаю, как Москва-то меня примет…
– Как примет? – удивился Никита. – Как любого пришлого чернеца. С радостию…
Тут только приметил он на высоком лбу старика, над правой бровью странную фигурку скачущего вепря – татарское клеймо – и добавил:
– Тем более что ты, старче, судя по клейму, в ордынском плену томился. Долго ли маялся?
– Не упомню, добрый человек. Много времени минуло, память стёрлась. А ты давно ли при воротах служишь?
– С той поры как ворота навесили, с тех пор и служу. По утру, как сейчас, отпираю. Когда колокол к вечерне благовестит – запираю. Был я разведчиком у Дмитрия Ивановича, в дальнюю сторожу, в степь ходил. А теперь видишь, – Никита указал на пустой рукав. – Огрузнел, лишь на то и годен, чтоб воротинами управлять. Многословен стал, а поговорить-то не с кем. Всех товарищей старых Господь прибрал.
Теперь они сидели на лавочке возле входа в сторожку, а Москва уж пробуждалась. Мимо них ездили телеги, шествовали верховые кони, сновали пешие люди. Слышался колесный скрип, лошадиное ржание, нарастающий многоголосый гомон. Запахло дымком и квасным суслом.
* * *
Никита подскочил, судорожно перекрестился, когда в клубах рыжей пыли совсем рядом с лавкой внезапно пронёсся огромный конь сивой масти. Шея дугой изогнута; глаза, словно жаркие уголья; копыта, словно молоты; хвост, словно полковой стяг. На нем, низко склоняясь к мощной шее – маленькая фигурка.
Длинные полы чёрных одежд бьются, словно крылья. На голове чёрный плат. Женщина. Монахиня? Нет, не монахиня: ишь, косы-то длиннющие по ветру вьются. Полуседые, они словно перекликаются с мастью коня её сивого. Следом за ней скачут двое молодцев. Младшему – лет двадцать на вид. Оба вооружены. Один – луком, а другой – длинной пикой. Всё в этих молодцах хорошо, да только кони у них мастью не вышли – вороная, а испорчена белыми крапинами. Такие пегие кони всё больше у степняков бывают. Да и сами молодцы глазами на татар похожи, но повадки нетатарские. И одёжа не татарская. И сами кричат по-русски:
– Эгей, матушка!
Скачут прытко и всё ж не стремятся обогнать сивого жеребца с чёрной всадницей.
За ними бойко скакал ещё один молодой вороно-пегий жеребчик. А на жеребчике – мальчишка лет шести. В синем кафтанчике, красных сапожках, русоволосый, тонколицый. Мал ещё, а сидит в седле под стать опытному наезднику.
– Тятя! Дядя! – что есть мочи закричал мальчишка, два раза ударив коня пятками. – Бабушка! Меня обождите!
А жеребец, повинуясь всаднику, прибавил прыти, рьяно бил копытами рыжую дорожную пыль.
В мгновение ока все пронеслись мимо и исчезли за поворотом посадской улицы. Странник, глядя им вслед, встрепенулся, вскинулся, ухватился за Тимофеево плечо. Ох, и хватка у старика, тяжёлая хватка, воинская.
– Ах, Агафья, Агафья! – качал головой Никита. – Степное семя! Ни удержу, ни проку! Не поймёшь её! В храм Спаса на Бору ходит исправно, богатые приношения делает. Батюшка её любит, почитает за твёрдую веру в Господа нашего. – Никита торопливо перекрестился и продолжил: – Но как проснётся в голове степная дурь, так вскочит Агафья в седло и ну носиться по полям, по лесам. Охотой это у них, у Ослябевых, называется. Видел, как понеслись? Куда? Зачем? Не страшатся башки своротить, не страшатся коней запалить! А коней-то видел? Для чего они разводят таких? Куда как лучше одномастные, а Ослябевым такое не любо. Был у них один пегий. Правду сказать, хороший конь, быстрый, выносливый, но вот масть эта… масть. Твердил я им, что незачем такое разводить. Нет, пустили на развод, и с тех пор пошли в их хозяйстве пегие кони.
