Выход романа совпал по времени с приходом Гитлера к власти, и многие современники усмотрели в «Сатане в Горае» предупреждение миру о той опасности, которую несет в себе нацизм. Однако натянутость этой аналогии очевидна, и сам Зингер не раз отзывался о ней с иронией.
Сверхидея «Сатаны в Горае» заключается, безусловно, в том, что самые опасные, самые разрушительные для человечества идеологии нередко облекаются в одежды гуманизма и святости, при этом уверяя своих адептов в том, что только им известны ответы на все главные вопросы бытия и что именно они указывают людям путь к всеобщему счастью. Речи фанатичных приверженцев этих идеологий подчас настолько логичны и убедительны, что не умеющему критично мыслить человеку крайне легко поддаться их обаянию и присоединиться к числу их горячих сторонников. Но рано или поздно становится ясна вся их ущербность. Проповедуемая ими любовь оборачивается ненавистью, гуманизм — человеконенавистничеством и нетерпимостью, мнимая нравственная чистота — мерзкой грязью.
Донесение этой идеи до читателя было чрезвычайно важно для Башевиса-Зингера, и не случайно он вновь вернулся к ней уже на закате своих дней в гениальном романе «Шоша». Однако, проводя без единой нотки морализаторства эту идею в «Сатане в Горае», Зингер, вне сомнения, имел в виду не нацистскую, а коммунистическую идеологию, со многими носителями которой он был близко знаком и дружен.
Сам образ лжемессии Шабтая Цви становится в романе архетипом философа или политического лидера, назначившего себя на роль спасителя человечества, но в начале 30-х годов само слово «мессия» у еврейского читателя ассоциировалось именно с коммунистическими лидерами той эпохи. Разве даже в синагогах не спорили о том, является ли Троцкий Мессией или нет? Разве само отношение к Ленину, Сталину и тому же Троцкому не было в кругах коммунистов столь же безоглядно ревностно-трепетным, что и отношение религиозных евреев к образу Мессии?!
Идея эта была отнюдь не нова — еще Бердяев отметил, что массовая вовлеченность евреев в Октябрьский переворот в немалой степени была связана с тем, что Карл Маркс ассоциировался у многих из них с Мессией, а нарисованное им коммунистическое общество — как реальное воплощение мечты еврейских пророков о мессианских временах.
Скажем больше: многие видные современные еврейские социалисты, к примеру, выдающийся политический деятель Израиля Шимон Перес, до сих пор трактуют социалистические идеи именно так — как политическое воплощение библейского нарратива.
И с этой точки зрения речи забредших в Горай сторонников Шабтая Цви удивительно напоминают те зажигательные выступления, с которыми выступали на митингах коммунистические агитаторы. «Откровения» Иче Матеса о том, как чудесно изменится жизнь после воцарения Мессии, явно перекликаются с многократно слышанными Зингером лекциями об устройстве будущего коммунистического общества. Да и та атмосфера, в которой Матес излагает эти свои воззрения, сильно напоминает собрание какого-то коммунистического кружка.
Сам же его аскетический образ жизни, телесные истязания, которым он себя подвергает, стремление окружить себя ореолом святости невольно вызывает в памяти образ Рахметова, и эта ассоциация усиливается, когда Зингер рассказывает о взаимоотношениях Рохеле с Иче Матесом и Гедальей. Вдобавок ко всему, та сексуальная свобода, к которой призывает обитателей Горая реб Гедалья, тоже вполне укладывается в теории «свободной любви», «стакана воды» и т. п., которые были чрезвычайно популярны в СССР в первые годы Советской власти.
Наконец, в той нетерпимости, которую проявляют сторонники Шабтая Цви к любому, кто позволил себе усомниться в их правоте, в их готовности пролить кровь этих людей, также легко усматривается ассоциация с отношением ревностных коммунистов к любым своим политическим оппонентам.
И потому, с точки зрения Исаака Башевиса-Зингера, которую он не раз прямо высказывал в различных своих произведениях, коммунистическая, да и любая другая попахивающая мессианством идеология, овладевая массами, неминуемо ведет к разрушению и личности, и общества — так, как это случилось с общиной Горая.
