Феликс мог на несколько месяцев пропасть из Москвы, никого не предупредив, и колесить по всей стране в поисках того, что другие считали металлоломом. Именно поэтому табличка, предупреждавшая о злой собаке во дворе, была всего лишь декорацией. Нельзя держать в доме собаку, если ты постоянно в нем не живешь.
Калитка в воротах со скрипом отворилась, и из-за нее выглянул мужчина около пятидесяти. Его лицо густо покрывали морщины, но не злые, ни одной вертикальной. Сеточка морщин возле глаз и губ навечно впечатала в лицо Феликса приветливую улыбку. Длинные, не по годам густые и ухоженные волосы на затылке стягивались в хвост простым обувным шнурком с озорными металлическими наконечниками.
Феликс даже не кивнул, не сказал «здрасьте», а подмигнул Забродову, исчез и зазвенел засовом. Ворота, оставляя на траве словно прочерченные циркулем дуги, распахнулись, и Илларион въехал на «лэндровере» в сельский двор. Здесь даже не было бетонных дорожек. Сквозь гравий, усыпавший подъезд к длиннющему сараю, пробивалась трава. Под деревьями старого сада уютно чувствовали себя крапива, полынь и прочие растения, которые нормальные люди иначе, как сорняками, не называют. По углам дома под короткими водосточными трубами стояли деревянные бочки с водой, в которых отражалось высокое городское небо.
Феликс точно так же, как и Илларион, избегал бурного проявления чувств, особенно, если это касалось встречи двух мужчин. Несмотря на то, что они не виделись два года, всего лишь обменялись рукопожатием, правда, крепким и продолжительным.
— Не стану врать, Феликс, я не скажу, что ты совсем не изменился.
— А вот тебе это удается, Илларион, — бывший спецназовец, а теперь мастер по реставрации автомобилей тряхнул головой.
Забродов отступил на пару шагов и с ног до головы осмотрел друга.
— Странное дело, — проговорил он, — в американском джинсовом комбинезоне, в клетчатой рубашке и с ковбойским платочком на шее ты почему-то все равно смахиваешь на средневекового русского мастерового.
Феликс усмехнулся, не зная, воспринимать сказанное как похвалу или же как дружескую издевку:
— Это потому, Илларион, что профессия не знает национальности. Рабочая одежда должна быть удобной — это единственное правило. Поэтому, думаю, и русский мастеровой, и итальянский, и китайский в средние века выглядели одинаково.
— Да, — рассмеялся Забродов, — в самом деле, гайка — она национальности не имеет.
— С твоей машиной придется повозиться, — немного помрачнев, произнес Феликс.
— Ты еще капота не открывал.
— Я слышал, как ты по улице ехал и переключался, во двор въезжая.
— Тебе этого хватило? — засомневался Илларион.
— Хороший доктор иногда по одним глазам пациента ставит диагноз.
— Жить будет? — в тон Феликсу спросил Забродов. Он по-прежнему относился к своему автомобилю как к живому существу и в этом находил единомышленника в лице Феликса.
— У каждой машины есть душа, — проговорил тот, кладя руку на капот.
Он сделал это так, как делают взрослые, кладя ладонь на лоб ребенку, чтобы проверить, нет ли температуры.
— Пусть остынет немного, а мы посидим. Только сейчас Забродов увидел, что под старыми, давно одичавшими яблонями, среди сорняков стоит вкопанный в землю стол, надежный, сделанный больше чем на одну человеческую жизнь. Четыре стальные трубы, на них лежал щит из дубовых досок в ладонь толщиной. Доски были свежеструганные. С одной стороны от стола растянулся старый сетчатый гамак, с другой стороны стояла железная двуспальная кровать с матрасом, обтянутым брезентом. Брезент давно выгорел на солнце, его грязноватая в разводы белизна вполне могла сравниться с белизной гимнастерки солдата, уходящего на дембель.
— Садись, — предложил Феликс, указывая Забродову на кровать. — Если не удобно, возьми подушку.
Сам он устроился на гамаке и, запустив руку под обширный стол, вытащил четыре бутылки пива, холодные, покрытые конденсатом.
— Угощайся, — без всякого усилия Феликс содрал жестяные пробки большим пальцем.
— Я не буду.
— Почему?
— За рулем, — автоматически ответил Забродов. Феликс мягко поставил перед ним бутылку:
