Р. Ю. Виппер полагал, что «плотный строй родовой аристократии, теснившейся к должностям, мешал государю выдвигать способных и талантливых людей низшего звания»[710]. Почему-то царю ничто не мешало «выдвинуть» еще в 40-е годы главой русской дипломатии Ивана Висковатого и того же Алексея Адашева — людей низшего звания. Однако ни после тысячной реформы, ни после опричных перетрясок мы не заметим притока «способных и талантливых людей низшего звания», если не считать таковыми антигероев типа Малюты Скуратова. Напротив, уже в 70–80-х годах XVI века, то есть после массовых репрессий среди боярства и постоянной «ротации» кадров за счет «молодших людей», самыми выдающимися военачальниками русской армии предстают победитель битвы под Молодями Михаил Воротынский и предводитель Псковской обороны Петр Шуйский — представители той самой ненавистной иванопоклонникам родовой аристократии, которые якобы мешали выдвижению неведомых худородных талантов.
Все вышеперечисленные точки зрения входят в противоречие с присутствием в числе «тысячников» знатных аристократов И. Ф. Мстиславского, Д. И. Вельского, П. И. Шуйского — всего 28 высших сановников, многочисленных представителей княжеских фамилий (например, Микулинского, Кропоткина, Козловского) и нетитулованного боярства — отметим Мячкова, Новосильцева, Стромилова, Измайлова, Шереметева, Салтыкова[711]. Если Иван собирался создать некий кадровый резерв, расширить круг людей, годных для придворной службы, то какой смысл записывать в «тысячники» тех, кто уже занимал различные должности (в том числе весьма высокие) или имел возможности сделать себе карьеру. Десятилетие спустя утверждая опричнину, Иван Грозный вовсе не имел намерения опереться на «низы» служилого класса: ряды опричников пополнялись из старого Государева двора, либо из тех родов, которые служили по дворовому списку[712].
Более обоснованными представляются политические мотивы тысячной реформы. Н. П. Павлов-Сильванский отмечает, что почти все княжеские и все виднейшие роды получали поместья под Москвой с обязательством быть готовыми «для посылок», и, следовательно, должны были жить в этих поместьях, оставив свои вотчины в более или менее отдаленной от Москвы провинции, таким образом разобщаясь с теми местами, где они владели наследственными удельными землями[713]. Но куда более важное значение имело то обстоятельство, что, поступая на службу на Государев двор, эти именитые и неизвестные вотчинники становились не государственными служащими и не «проводниками воли и политики централизованного государства», как выражается И. И. Смирнов, а государевыми слугами, слугами частного лица — царя и великого князя всея Руси.
Превратить княжат в своих слуг был не прочь и Иван III, который отписывал в Крым: «Одоевских князей больше не стало, отчина их пуста; а другие князья Одоевские нам служат, мы их кормим и жалуем своим жалованьем»[714]. Но тысячная реформа не идет ни в какое сравнение с этим тягучим процессом — в одночасье возник значительный отряд царских слуг, наподобие княжеской дружины удельных времен. Грозный нуждался в слугах не потому, что его тревожил кадровый дефицит и некому было выступать в поход или ехать с посольством. Могущество царской власти прямо пропорционально количеству слуг — вот нехитрая политическая формула Ивана IV.
«Хотя в теории княжество принадлежало князю, в действительности ни у кого из удельных правителей не было ни денег, ни администрации, чтобы утвердить свои владельческие притязания… — отмечает Ричард Пайпс. — За пределами своего поместья князь обладалничтожно малой властью. Черносошные крестьяне, как и бояре, не были подданными князя, но его арендаторами, и отношения между ними носили скорее частный (хозяйственный), нежели чем публичный (политический) характер… Публичная власть средневекового русского князя… отличалась крайней слабостью. У него не было способа принудить кого-либо, кроме своих холопов и слуг, исполнять свою волю… Вся реальная власть удельного князя вытекала из его собственности на землю и холопов …»[715]
