– Ну, – она пожала плечами, – там ведь было темно… и он вскоре заболел… почти сразу. Он же не привык голодать.
– Да, – в голосе его вновь послышались опасные ноты. – Об этом он мне тоже рассказывал… со слезами на глазах – как Озрик отдавал ему, больному, ослабевшему, последнюю корку хлеба и глоток воды… и добился, чтобы его выпустили… Его выпустили, а тебя оставили! Из-за того, что моему братцу захотелось сделать благородный жест, на который у него не достало ни сил, ни опыта, ты могла умереть с голоду!
Похоже, все ее попытки защитить Роберта приводили к прямо противоположному результату.
– И где он был во время осады Парижа? Когда все взялись за оружие, даже старики? Даже те, кого я считал дураками и подонками? Путался со своей Аолой?
– Помнится, в те времена ты называл это: «Защищал интересы брата перед родителями его невесты».
– Ты ничего не забываешь.
– Да… – почти беззвучно произнесла она. – Ничего… – И тут же продолжала: – Все не так просто. Мне известно, сколько тебе пришлось перенести. Но ведь и он страдал. Он искал смерти в тот день у Барсучьего Горба, я точно знаю.
– Искал смерти он, а жизнью пришлось рисковать тебе… и не в первый раз… – Он вдруг посмотрел ей в глаза, лицо его внезапно смягчилось, стало совсем молодым. – И все же я прощу его. И совсем не по тем причинам, о которых ты говоришь. Просто именно он нас с тобой свел. Помнишь нашу первую встречу в келье у Фортуната?
«Мы встретились гораздо раньше», – едва не сорвалось с ее губ, но она сдержалась. Ибо здесь был положен предел, который она поклялась не переступать. Не говорить ему, если он сам не спросит, и не спрашивать, если сам не расскажет. Разумеется, она не знала о подобной же клятве Эда. О том, что каждый из них мог сказать другому: «Я боюсь открыть тебе всю правду, ибо она заставит тебя страдать. И ты начнешь презирать меня, а себя возненавидишь.» Нет, ничего такого она не знала. И просто сказала: – Разве я могу это забыть…
Женщина, метавшаяся в лихорадочном сне, внезапно открыла глаза. И увидела над собой беленый сводчатый потолок. Воздух был чист и отдавал свежими белилами, уксусом и какими-то травами – совсем не такой, к какому, казалось ей, она привыкла в последнее время. И постель… полотно грубое, но свежее, не прелая солома, не вонючая рогожа перед очагом с дымящимся торфом. Она скосила глаза – и увидела на беленой стене распятие. Сама же она лежала на узкой постели, укрытая одеялом до подбородка. Она выпростала из-под одеяла руку. Рука – исхудалая, бледная, с длинными пальцами – и обломанными ногтями, дрожала от слабости. Ей припомнилось, что когда она в последний раз смотрела на свою руку, та тоже дрожала. Но совсем по другой причине… совсем по другой. Она снова закрыла глаза, и странные видения нахлынули на нее.
Потные, грязные, небритые рожи, скалящие в ухмылках гнилые зубы… Блеск алмазного шитья на золотой парче… Вонючие, осклизлые лохмотья… Клубы благоухающего ладана под озаренными свечами мозаичными сводами… Полусгнившие, расклеванные воронами трупы, раскачивающиеся на виселицах… Потом из этого хаоса стали формироваться фигуры. Толстый мужчина средних лет с меланхолически опущенными щеками. Тщедушный клирик с лицом аскета и руками душителя. Страшная старуха выступила из тьмы, щерясь беззубым ртом. За ней – так же, во тьме – еще одно лицо – она так и не поняла, мужское или женское – в тусклом отблеске панциря: черные огромные глаза, угрюмо сжатые губы. И за всеми ними – еще один облик, только один, и его она не могла, не хотела, не позволяла себе видеть!
Она закричала. Кто-то тронул ее за плечо.
– Тебе что-нибудь нужно, дочь моя?
Перед ней стояла немолодая женщина, высокая, костлявая, с грубым лицом под монашеским покрывалом.
– Где я? – прошептала она и не узнала своего голоса. Ее голос не должен быть таким слабым и хриплым.
– В монастыре святой Урсулы в городе Анделауме, – ответила женщина.
Теперь она вспомнила, кто она – Рикарда, императрица Италии, Нейстрии и Австразии. Супруг ее Карл III лишился всех трех своих корон и умер… а потом… потом было что-то еще, о чем она не дозволяла себе думать, отталкивая все поползновения рассудка, ибо желала его сохранить.
