Но в это мгновение тучи, казалось бы, так плотно и надежно затянувшие небо, дали разрыв, и выкатилось луна, погубительница, солнце мертвых, ведьмина радость! Прокляв все на свете, Крокодавл поспешно пополз вверх. Поздно. Его уже заметили. Торжествующие голоса раскатились хором ругательств. Он не смотрел вниз, а если б и смотрел – что б это теперь изменило? Острая боль пронзила левую ногу. Стрела пробила ее насквозь. Крокодавл сделал еще несколько рывков и, наконец, ухватился за край стены и подтянулся на руках. Подлая луна сослужил хоть одну хорошую службу – отсюда ему были видны лошади и Вигор. Крокодавл попытался вскарабкаться наверх, чтобы перевалить на ту сторону. И понял, что не может. Слишком больно… и нет сил. Он снова повис на руках. Каменная крошка сыпалась из-под пальцев. Двинув занемевшей шеей, он покосился вниз и увидел, что лучники снова целятся в него. Ох, как больно-то… сейчас он свалится, или его застрелят – конец один. И тогда Крокодавл заорал во всю мощь своей некогда прославленной глотки:
– Вигор, беги! И скажи королю – это сделал Роберт! Убил Роберт!
Как ни странно, среди дружинников заболели очень немногие. Может быть, сказались принятые во благовременье меры предосторожности. Но королю они уже помочь были бессильны. Как бессильны пользовавшие хворых военные лекаря. Ученого же врача, мастерством подобного Сулейману, в то время в Лаоне не пришлось. Все, что могли сделать эти лекаря – окружить постель больного горящими жаровнями, в которых постоянно поддерживался огонь, дабы зараза не распространялась за пределы покоев, а заодно поддерживая там благодетельное тепло, унимая мучительный озноб – непременный спутник черной оспы.
Единственным, кому дозволялось нарушать огненную преграду, был Авель, дневавший и ночевавший во дворце. Его зараза не страшила, ибо каждому известно, что дважды оспой не болеют. Но ему все равно было страшно. Страшно в этом огромном, темном, нетопленом здании – если оно и до болезни Эда казалось запустевшим, то что говорить сейчас? Большинство слуг и придворных разбежалось или пряталось где-то по щелям, страшась заразы. Остались старые рабы, которым смерть была уже не страшна, и самые верные воины охраны. С ними можно было не опасаться нападения извне, однако тьма, заполонившая дворец, где, казалось, не было иного света, кроме огненного кольца, пылавшего вокруг Эда, пугала больше. Оставалось молиться милосердному Господу и просить о помощи святых заступников Галлии – Мартина, Медарда и Дионисия. Ибо Авель даже и в мыслях не мог допустить, что Эд умрет. Всем, кто мог его слышать, и самому себе он беспрестанно повторял, что пережил же он эту проклятую хворь – и ничего! Однако Авель был в те поры почти на двадцать лет моложе своего духовного сына, а главное – он отчаянно хотел выжить. А хотел ли жить Эд?
…Жить он не хотел. И последние месяцы не раз подкрадывалась к нему мысль, что смерть стала бы для него избавлением. А теперь, когда болезнь ломала его тело и отравляла кровь – тем более. Но и умирать так он не хотел. Как угодно – но не так. И он должен жить. Должен, должен, должен… Как он всегда ненавидел это слово, желая жить по собственной воле. И теперь цепляется за него, как за последнее, что у него осталось.
Перед кем же у него такой большой долг? Перед Нейстрией? Перед своей королевской короной? Или той самой волей, что была выше королевской? Что сделало из него – как давно, в незапамятные времена это было сказано – «несчастнейшего из людей»? Воля? Гордыня? Ненависть? Ничего этого уже не было. Было бы – может, и болезнь бы отступила. А так – приходится обороняться одним долгом. Неверное оружие, не годится даже для сильных рук. А если они ослабели? И чтобы победить врага, надобно его ненавидеть. Как можно ненавидеть болезнь? И поэтому она хуже надсмотрщика в рабстве, тюремщика в темнице.
В таких оковах его еще никогда не держали… а мало ли их было, оков? Хорошо, когда оковы зримы, чтобы их можно было разбить, враги живы, чтобы их можно было ненавидеть… а главное, пусть даже ты этого не знаешь, где-то по зимним дорогам едет на гнедом коне девушка в мужской одежде, и при ней два меча: один короткий – для себя, и длинный, двуручный, чтобы передать хозяину, которого она непременно разыщет…
