Леса сменяли пустоши, но запустению не было конца. И победитель, отводивший дружину в свою огражденную каменными стенами столицу, не мог не задавать себе вопрос: ради чего? Зачем мы бьемся, когда все выморочно и мертво?
Но он молчал. А остальные не привыкли спрашивать у самих себя. Что-то в этом ведь есть от ереси. От колдовства.
Жерар, высланный вперед с разведчиками, согревался едино что собственным бешенством. Снова эти головешки… даже костра хорошего не разведешь. А уже темнеет, и поздно искать другого ночлега. Королю Нейстрии придется ночевать в поле в самые холода, точно изгою, точно отлученному! (И изгоем он был, и от «огня и воды» его отлучали, но Жерар сейчас об этом не думал.)
Внезапно у него вырвалось радостное восклицание. Пожар пощадил один из домов. Конечно, это была просто лачуга, но все же лучше, чем ничего. Хотя… это могла быть ловушка…
Он спешился. Обнажив меч, толкнул плечом скрипучую дверь. Закашлялся от пыли, в глаза попала какая-то труха. Однако лачуга была пуста. Очевидно, ее жители бежали от пожара или набега, побросав все свое имущество. На их жалкие пожитки Жерару было в высшей степени наплевать, с него хватало и того, что здесь имелся очаг, а также стол, скамья и даже довольно путная кровать, на которую была свалена груда овчин. Высунувшись наружу, он велел одному из разведчиков сообщить, что ночлег для короля найден. К приезду Эда Жерар успел уже развести огонь, без жалости изведя на растопку то, что нашел в доме (а чего жалеть-то? Все равно это барахло больше некому не понадобится), встряхнул овчины и сбросил одну на земляной пол – для себя.
Эд остался ночевать в лачуге. В прежние года он, может быть, и не ушел бы от своих воинов, из холода и мрака, где предстояло провести ночь. Но в последнее время он стал гораздо безразличнее как к людям, окружающим его, так и внешним обстоятельствам. Да и не поняли бы его, если б он отказался от лучшего, что могли ему предложить. Какой же он тогда король?
Жерар также ночевал под крышей, но – растянувшись у порога. Это была его обязанность – охранять короля… и, честно говоря, сегодня это была приятная обязанность. Потому что его стараниями лачуга была единственным местом в округе, где была тепло. Он крепко проспал всю ночь. Спал ли король, он не знал.
Утром он выступили снова. И снова потянулись голые поля, разбросанные хибары и набыченные замки, и вдоль дороги бродили звери, обнаглевшие, как люди, и люди, одичавшие, как звери. Злобная, дьявольская издевка над воспоминанием о том давнем возвращении в Париж – тоже в холода, тоже по заброшенным дорогам и диким деревням, когда из ворот святого Эриберта выехало два всадника, а к Парижу подошла армия – тогда тоже было голодно, и впереди ждала гибельная неизвестность, и они знали, что, даже если они победят, многие, может быть, все, до того сложат головы… но все были еще живы, все были молоды, близость опасности лишь возбуждала, и от мороза и голода веселей бежала по жилам кровь…
У Жерара сейчас кровь бежала по жилам если не веселее, то быстрей. Его постоянно лихорадило, и он то клацал зубами в ознобе, то прятал, надвинув поглубже шлем и опустив голову, пылающее в жару лицо. Он стыдился признаться товарищам в своем нездоровье. Такой позор – сильный воин, а мается простудой, как несмысленный малец! Ничего… Ничего… Он не раз видел, как люди терпели боль тяжелейших ран, так неужто станет жаловаться на легкую хворобу? Пройдет… само пройдет…
Но не проходило. С каждым днем становилось все хуже. Голова болела так, что следы выступали из глаз и замерзали на щеках, разламывало крестец, пересыхало во рту. Чтобы никто ничего не заметил, на привалах Жерар держался в стороне от остальных. Это было нетрудно, так как на привалах все заботились в основном о том, как раздобыть и поделить еду. Жерар же не мог проглотить ни куска. И, кажется, он преуспел, скрывая простуду. Но последний переход до Лаона он уже с трудом держался в седле.
В Лаон они вернулись в день Всех Святых. Били колокола на звонницах, и это единственно напоминало, что нынче праздник Небесных сил. Но люди не радовались празднику, наоборот, кое-кто припоминал, что в старые, языческие времена именно в этот день злые силы справляли свой шабаш.
