А вот, наконец, и сам зал: тридцать футов на сорок, одна стена сплошь зеркальная, пол устлан матами, все заставлено снарядами – бегущие дорожки, шведская стенка, штанги, эспандеры.
Он включил магнитофон, поставил новую кассету. У него музыка на любой вкус найдется, чтобы угодить клиентам: и симфоническая есть, и классика, и песни в стиле кантри, и рок тоже, хотя немного. Помещение заполнилось пульсирующим ритмом, послышался голос Фила Коллинза: «Не забудь, этот рай нам не вернуть…»
– Если это называется раем, мне лучше уж сразу в преисподнюю, – проговорил, отдуваясь, Милт. – Опять у тебя лифт не работает.
– А я его и не включал, ты же знаешь: сюда все поднимаются по лестнице.
– Ну ладно, только уж обратно я спущусь на лифте. – Милт скинул пиджак – тело у него оказалось приземистое, упитанное, не зря Бену всегда кажется, что есть тут какое-то сходство с корзиной фруктов: торс вроде груши, а лысая голова напоминает розовеющее яблоко. Никогда он не мог взять в толк, зачем Милт выбрасывает деньги на ветер, посещая тренажерный зал, ведь понятно, что ему уже ничто не поможет. А все равно хорошо, что он приходит, так приятно начинать рабочее утро с разговоров со своим лучшим другом. Физически Милт, конечно, плоховат, но это вполне искупается его обаянием: всегда-то он в превосходном настроении, шутит, какой-нибудь забавный случай непременно расскажет. Карие глаза за толстыми стеклами очков всегда полны иронии, точно у него неизменно в запасе смешная история.
– Милт, да ты только посмотри на себя, – Бен тряс его пухлые, безжизненные запястья. – На спущенной камере куда поедешь, разве что только речку переплыть.
– Пусти, больно, – на одутловатом лице Милта появилось выражение наигранной паники. – А к тебе я зачем хожу. Вот и давай, приводи меня в порядок.
– Много я смогу, когда ты пятнадцать минут в день разминаешься, а потом на блинчики накидываешься, которыми тебя кормит Сара.
– Блинчики? А сам ты, когда у нас обедаешь, что, без блинчиков обходишься?
– Ну, ты же понимаешь, Милт, – улыбнулся ему Бен, – просто не хочу, чтобы Сара обиделась.
Оба расхохотались. Сара готовила ужасно, и ее кулинарное искусство было вечной темой для шуток.
С одного такого обеда в общем-то и началось их новое общение после того как Милт, с которым Бен дружил в детстве, вернулся в Бруклин, проработав тридцать пять лет агентом в Голливуде и добившись всего, что душа пожелает. Сара все приставала к Милту, чтобы он разыскал старых приятелей, и однажды заставила его пригласить Бена с Бетти на ее чудо-жаркое (сокращение от «чудовищное», уточнял Милт), за которым должна была последовать партия-другая в бридж.
Выросла Сара в Бронксе, и когда Милт решил, покончив с делами, возвращаться в Нью-Йорк, заявила, что дом для нее – там, где она родилась. Но даже ее несокрушимое, как у пророков, упорство не смогло заставить его обосноваться в Бронксе, и пришлось ей смириться с Бруклином, если, конечно, особняк с садом на одной из самых роскошных улиц Бруклин-хайтс, откуда открывался прелестный вид на Манхэттен, требует, чтобы с ним смирились. А отойти от дел Милту так и не пришлось, потому что его агентство, называвшееся «Знаменитые артисты», предложило ему должность в своем нью-йоркском отделении, где требовался «специалист по конфликтным ситуациям».
Чудо-жаркое с бриджем сделались еженедельной повинностью, не такой уж и тяжкой, потому что им, всем четверым, было хорошо друг с другом. Так было приятно вспомнить давние золотые деньки, когда Милт и Бен мальчишками таскались на Кони-Айленд, чтобы прокатиться на аттракционах, или проникали без билета на стадион Эббетс-филд, где играли «Ловкачи». Случалось, Бен с грустью думал, до чего легко в детстве сходятся и расходятся, до чего просто… Вот есть у тебя друг, лучший друг, и ему ты выкладываешь все свои секреты, даже постыдные. А с возрастом становится все труднее кому-то доверять, оставаться открытым. Они встречались еженедельно целый год, прежде чем наступил тот миг полной мужской откровенности, который вновь сделал их самыми близкими друзьями.
