Она обратилась к мистеру Нельсону, стоявшему рядом, с разными мелкими указаниями и убедилась, что наши чемоданы уже в карете.
Тут вышел из своей комнаты папа, улыбнулся мне и сказал:
– Ну, давай, поживей! Поезд не будет ждать нас!
Ласково похлопав по плечу, он побудил меня спуститься по лестнице. Я сразу поняла, почему он захотел отослать меня. Чтобы я не видела, как он попрощается с мамой. Я спустилась к карете, но села так, что краем глаза всё же смогла увидеть эту сцену. Несколько секунд папа и мама стояли напротив друг друга, как дуэлянты. Она покачала головой и произнесла: «Безумие». Он развёл руками и ответил, что безумие – это оставаться в Париже.
Папа взял мамины руки, прижал их к своей груди и в последний раз попросил поехать с нами, но она обессиленно опустила растрёпанную голову, наверное, для того, чтобы он понял – это и в самом деле невозможно, а может, желая разжалобить его, или не знаю уж, с какой ещё целью.
Но папа не дал себя убедить. Он пожал плечами, поцеловал её в лоб и прошёл к карете, а она опустилась на стул, словно внезапно увядший цветок.
Наша чёрная карета миновала заполненные толпами площади, где парижане собирались на бурные и стихийные собрания. Я увидела также, что несколько человек возводили баррикады из сломанной мебели.
Я прильнула к окошку и спросила папу:
– А это не опасно?
– Опасно, – честно ответил он и постучал тростью кучеру, чтобы тот поспешил.
Мы приехали к огромному зданию Северного вокзала, похожего на новенькую, сверкающую игрушку. Карета привезла нас прямо к путям, и тотчас двое мужчин в строгой форме железнодорожников подошли к нам и поздоровались с папой.
– Месье Адлер…
– Леопольд…
Папа энергично пожал им руки и спросил, как обстоят дела.
Служащие обменялись взглядами, выражавшими некоторую неуверенность.
– Пока ещё свободно, но… Поторопитесь, поскорее! – ответили они, сняв фуражки.
– Очень хорошо, – ответил папа. – Спасибо, что нашли нам место.
Сказав так, он взял меня под руку и повёл в здание вокзала, причём держал так крепко, словно боялся потерять. Последнее воспоминание, сохранившееся у меня о Париже – это железнодорожные пути из окна ресторана на втором этаже и как мы втроём поднимаемся в синий вагон поезда, направлявшегося в Булонь-сюр-мер.
Машинист дал такой резкий свисток, что я невольно зажала уши. Через несколько секунд локомотив, пыхтя, медленно тронулся с места, облако пара окутало вагон и рассеялось над холодным Парижем.
Я опустилась наконец на сиденье и только тут поняла, что со мной происходит: мы действительно едем в Лондон!
Папа уже уткнулся в свою газету, а мистер Нельсон достал из жилета книжечку американского писателя Эдгара Аллана По, который, как он сказал, ему нравится, но вряд ли годится для меня.
Я вспыхнула. Терпеть не могла, когда кто-то решал за меня, что мне годится, а что нет. Но я тут же забыла о своём недовольстве, потому что меня привлёк чудесный пейзаж за окном – бескрайняя зелёная равнина и лишь кое-где на горизонте волнистые очертания невысоких холмов.
– Всего несколько лет назад… – проговорил вдруг папа, опуская газету и тоже глядя на прекрасную французскую равнину. – Да нет, что я говорю, совсем недавно, когда мне было столько же лет, сколько тебе, на такую поездку требовалось по меньшей мере два дня. И две смены лошадей. Не говоря уже о бесконечных задержках и остановках, чтобы поесть, поспать, сдать почту…
Тут я, вспомнив о своём письме Шерлоку, взглянула на мистера Нельсона, и он еле заметно кивнул.
Значит, письмо уехало раньше нас, мой друг предупреждён о нашем приезде.
– А теперь, смотрите… Какой прогресс!
Поезд ненадолго остановился в Амьене. Тут вошло и вышло очень много пассажиров. Высунувшись в окно, я увидела, что синий поезд переполнен людьми и вещами, и только мы трое ехали в отдельном купе.
Через три часа мы прибыли в Булонь.
– А теперь что? – спросила я папу.
– А теперь следуй за мной, – коротко ответил он, словно я была одной из его служащих. Я не обиделась. Я видела, что глаза у него блестят от восторга, как у мальчишки, и знала, что понимание человеческой души, особенно детской, не самое сильное его свойство. Мы с папой либо понимали друг друга с полуслова, либо совсем не понимали.
