После России - страница 40

была уверена, что визы нам продлят. Из консульства мы вернулись убитые: нас известили, что паспорта выданы на три года и что мы немедленно, чуть ли не на следующий день, должны покинуть пределы Франции. Ходасевич почувствовал, что нам отрезают путь. И сразу же как будто по чьей-то команде перестали приходить переводы на получение гонораров за пьесу, которая с огромным успехом шла в Малом театре. Ходасевич был переводчиком пьесы, и деньги, до этого регулярно высылаемые из Москвы, нас очень поддерживали. Так вот, оказывается, был, не знаю, гласный или негласный, такой закон: не продлять паспорта тем, кто брал его на год или два. Это только в легенде, что Ходасевич якобы сказал: «Я эмигрант, и я не поеду в Россию»…

О первом гонораре за рассказы об эмигрантском пролетариате Нина Берберова вспоминает так. Году в двадцать седьмом, чтобы заплатить за квартиру, в которой жила с Ходасевичем, она стала писать для газет небольшие рассказы о жизни простого русского люда. Прибывшие из России молодые люди разных сословий и званий шли работать на заводы Рено. Надо было жить, и надо было выжить. Кто-то открывал крохотную продуктовую лавчонку, кто-то сапожную мастерскую, красильню. Так вот, после нескольких публикаций, когда ее имя стало уже известно, один русский сапожник отказался брать с нее деньги за починку каблуков «Спасибо, что вы не гнушаетесь нашей жизнью», — сказал он при этом.

— Сейчас, когда меня стали вдруг издавать и переиздавать, я боюсь, как бы при переводе не пропал колорит русской речи той поры. Ведь это был старый русский язык офицерства и солдат преимущественно Юга России, язык Добровольческой армии. Русские мужчины как бы заменили полмиллиона французов, перебитых на фронтах войны, и большинство из них переженились на француженках. При этом многим пришлось изучать язык, и переделанный французский сленг на русский звучал подчас безумно трогательно. Например, слово «душ» — по-французски это «нежно». Я однажды слышала, как один говорил другому, выйдя из проходной: «Пошли в кафе, выпьем по стаканчику вина, только ты к ней (по-видимому, к барменше) с душманчиком подходи».

— Нина Николаевна, известно, что вы сдержанно относитесь к религии, но можно ли эмиграцию назвать вашим тяжелым крестом?

— Да, это был мой крест — то. что я жила в чужой стране. Конечно, вы можете возразить: у вас успех, вас издают повсюду, вы знамениты. Но все это случайность. Случайность, что я дожила до моих лет. А мой успех, издания, мой приезд в Москву, наконец. — это тоже чудо, неожиданное чудо.

…Теперь все позади: обласканная, обцелованная. обдаренная. ошеломленная, она улетела в маленький под-ньюйоркский Принстрн. Профессор в отставке, вдова Ходасевича, поэтесса, автор знаменитых романов, любимейшая во Франции, читаемая во многих странах Европы «железная женщина», одна из первых познавшая секреты русского масонства, великолепная, простите. старуха, для многих принстонцев просто Нина. Для всех нас — Нина Николаевна Берберова. Ее приезд в Советский Союз стал событием в культурной жизни. Такого ошеломляющего интереса не вызывал еще ни один из эмигрантов, приезжавших в СССР в последнее время. Телевизионные передачи, интервью, публикации ее произведений, встречи с читателями. Она въехала в Москву на белом коне: умная, язвительная, обворожительная, она потрясла абсолютно всех, с кем общалась, кто видел ее на телеэкране. Обвал уникальной информации, которой она одаривала всех, с кем общалась, мгновенная реакция на все, даже на провокационные вопросы, в каждом взгляде, движении, слове — жизнь, ум, энергия.

Я общался с ней в Америке, проведя полдня в Принстоне, потом в Москве на ее вечерах, у себя дома, в часы записи телепередачи «Зеленая лампа», целый вечер (такой замечательный!) мы провели у Василия Катаняна и Юлии Гейс, в квартире Лили Брик.

Надо признаться, временами я менял к ней свое отношение: то восхищался, то недоумевал, то возмущался.

Временами она была безапелляционна, резка. Легенды ходят о ее капризах. Однажды ей показалось, что волшебный союз с Владиславом Ходасевичем грозит перевоплотиться в скуку и повседневность, и она ушла от него. В одночасье, сразу. Сварила ему борщ на три дня, заштопала носки. И ушла. Не знаю, как кому, а мне очень жаль бедного, больного Владислава Фелициано-вича. Не могу понять, почему здесь, в Москве, «.великая Берберова» (Андрей Вознесенский) гнала от себя любителей автографов. Один из них. убеленный сединами, самый настойчивый, почти фанатичный, он, как мальчишка, стерег гостью, чтобы заполучить от нее всего лишь несколько слов в альбом. Но она его не приняла. Нмне также его жаль.