Саша замолчал, налил себе немного вина, вздохнул:
— Я блаженствую… Здесь все называется по-русски, каждый предмет, и это непривычно. Когда я иду по улице и вдруг кто-то рядом заговаривает по-русски, я вздрагиваю и думаю: «Откуда же эти люди здесь, как хорошо они говорят по-русски…» Я до сих пор еще там. И все время хочется проснуться, во мне ощущение чего-то нереального. Невероятно удобно жить по-русски и с русскими, не нужно напрягаться и думать, что вот сейчас нужно подойти к киоску за газетой и я должен весь как-то сжаться и думать, на каком языке заговорить, на английском или на греческом. Я как бы думаю и по-английски и по-гречески. А тут, качнувшись вперед, я прихожу в себя и просто спрашиваю, не думая ни о чем. Какое это замечательное чувство!
— Почему так вышло, что вначале ты жил в Австрии, потом в США, в Канаде, в Греции. Почему ты не осел в одной стране?
— А я космополит… Такой у меня характер — охота к перемене мест. И при этом я не ощущаю никаких эмоций, у меня нет по этому поводу комплексов. Наоборот, я доволен тем, что не создал никакого себе гнезда, дома, у меня нигде никогда ничего не было. Я думаю, что Набоков и в этом отношении тоже, быть может, гордился бы моими успехами. Он ведь тоже, живя в Америке, на Западе, никогда не имел своего угла. Например, в Итаке, где он десять лет был профессором русской литературы, он так и не купил себе дома, пользовался казенными домами университета. А сегодня на некоторых из этих домов прибиты мемориальные доски. На первом набоковском фестивале — а это было грандиозное событие для университета, для культурной жизни Америки, многими не замеченное, но оно было очень значительно, значительно и для меня тоже, — так вот. там я познакомился с сыном Набокова, известным итальянским певцом, который говорит и поет на многих языках, огромный такой человек с огромным басом. Он приглашал заезжать к нему в гости. На этом же набоковском фестивале — вот это была для меня, пожалуй, самая интересная встреча, хотя я и не рискнул подойти познакомиться. — был Хорхе Борхес, это было грандиозно, что он приехал, это было, пожалуй, самое интересное, что я видел в культурной жизни Америки. Когда в огромной, многотысячной аудитории одного из ведущих американских университетов появился Борхес, а его, слепого человека, ввели под руки, все встали и зааплодировали.
Да, да при всей теперешней непредрасположенности к литературе нашлись три с половиной тысячи человек, которые, стоя в течение десяти минут, аплодировали писателю. Для меня это были, наверное, самые важные в жизни минуты. Я почувствовал, что даже в этой стране, где так несправедливо о многом забыли, о том, что дорого мне и нам всем здесь, все-таки есть еще какая-то надежда…
— Скажи, если бы не оценка Набокова, как бы могла повернуться твоя судьба?
— Думаю, что меня бы не было, я бы не сидел здесь, вообще ничего, быть может, не произошло бы. И я либо до сих пор работал в Венском лесу, в чем. конечно, сильно сомневаюсь, либо жил где-нибудь в Африке. Набоков сделал мою американскую карьеру, западную карьеру, если можно употребить этот термин, он помог мне опубликоваться, после его фразы о моей прозе, о том, как он ценит мою книгу, после этого для меня в Америке открылись многие двери. И когда я приехал в Нью-Йорк и меня привели в какой-то литературный салон, это было сказочно, на меня забегали в течение целого вечера смотреть, причем не просто какие-то люди, а очень именитые. Курт Воннегут прибежал, он сказал: «Я только на полчаса, но я хочу посмотреть на человека, которого похвалил Набоков». Потому что Набоков никогда никого не хвалил. А потом появилась Татьяна Яковлева, это было приятное знакомство. Передо мной сразу же открылись многие университетские возможности публикации. Без Набокова бы не было ничего!
— Владимир Набоков отозвался о тебе высокими пронзительными словами о том, что твоя книга «трагическая, возвышенная и трогательная». Нет ли у тебя, извини, каких-нибудь пронзительных или других слов относительно нравящихся тебе советских писателей?
— Видишь ли в чем дело, я вообще, как уже говорил, советской литературы практически не знаю, я ее не читал даже в университете. Думаю, что это было просто инстинктивно. Я как бы отталкивался от советской литературы, еще в школе это была рутина, школа убивала мой интерес к советской литературе, хотелось чего-то такого, чего не было в те годы. А потом в университете я ориентировался на западную литературу. Урнов в этом смысле оказался отчасти прав, когда он раздраженно писал, что успех Саши Соколова легко, дескать, объяснить тем, что он, будучи сыном советского дипломата и родившийся в Канаде (он, видимо, не знал, что я провел в Канаде всего четыре года после рождения…), раньше нас с вами получил доступ к западной литературе. Но я думаю, что Урнов читал те же самые книги, которые читало и мое поколение. Он читал, а я не читал. Я предпочитал, повторяю, западных писателей, И здесь еще раз не могу не отметить наши замечательные переводы. Вот кому я должен быть благодарен — нашим переводчикам. Я думаю, такого уровня переводчиков, как советские, на Западе нет.
