По роду своей деятельности я часто сталкиваюсь с писателями, особенно детскими. Но близости и понимания между нами нет. Они обижались на меня, думаю, что несправедливо. Они не приучены к самокритике, самолюбивы и легко уязвимы, а я не могу считать их «из другого теста». В прошлом году (1938/39) они были взбешены за доклад, особенно Чарушин и Рысс. Нынче - Берггольц, Никитич, Меркульева, хотя я не сказала ничего, кроме правды, и они друг о друге думают то же самое.
С единственной из писательниц - Б. М. - у меня дружба. Но для меня она просто человек - сколок эпохи начала XX века (гимназия в Киеве, женские курсы, поездка во Францию, романтическая жизнь после революции и пр. и пр.)
Житкова покойного видела один раз: он зашел в коллектор, сумрачный, гневный, и молча листал новинки. С Маршаком - главным образом вежливые деловые разговоры на ходу. Чуковский - добродушен, благодушен, нарочно-наивный, кокетливый собой донельзя.
С одним из крупных наших писателей длится у меня связь со школьных лет, с 1926 года - с К. А. Фединым. Началось со школьного разбора «Городов и годов», потом изредка переписка, вернее, мои письма и приветы от него в письмах к Евгении Ивановне. Последнее письмо - о «Двадцатых годах» в августе этого года. У меня есть книги с его надписью.
Я не люблю писательской среды. Они меня стесняют и невольно раздражают своей самовлюбленностью. Может быть, это слово резкое, но они все думают, что они особенные. <...>
Была сегодня в педучилище. Ушла пешком в 7 часов утра. Грозно вокруг города: канонада, вспышки, как зарницы. Два пожара в стороне Охты.
Впереди по мосту шел мужчина, упал и не встал. Женщина с саночками и мужчина подобрали его и повезли к постовому. Тот не принял, повезли дальше.
На обратном пути - опять на мосту мужчина лежит ничком, жив ли, мертв ли - все идут мимо, не взглядывая. Василий Семенович опух, не встает, на уроки не может прийти. Сергей Степанович грязный, опухший, раздраженный. Уроки идут без звонков, кое-как. Долго ли нам остается терпеть?
Взят Калинин. Освобождена северная дорога от Тихвина до Волхова. Скорее бы, скорее бы. Я не ропщу, не ною, даю отпор всякому нытью, но, честное слово, тяжело становится <. > Сегодня ели мы только суп из столовой - подсоленная вода, жидко подмешанная ржаной мукой или отрубями. Я не могу достать в магазине той маленькой нормы, которая полагается.
Мне противно самой, что основные мысли за день - об еде. Объективно на фронте дела идут - «счастье боевое служить уж начинает нам», но ленинградцам пока еще очень тяжко. Теперь, в разгар лишений, я не жалею, что не уехала, хотя раньше и хотела уехать. Если удастся пережить это время, то оно останется в памяти навеки. А если не удастся - ну что ж, умирают люди несравненно ценнее меня. Я только хочу одного - чтоб я не унизилась до обвинений всех и вся за наши лишения. Я хочу только одного - не пасть духом, терпеливо перенести все до конца, даже до смерти, если придется. Тяжелее личных лишений видеть и слышать, как трудности озлобляют людей, с которыми живешь бок о бок и которых любишь. <...>
Я хочу записать кое-что о днях на оборонных работах, а то это сотрется в памяти. Я была 3 недели на Карельском перешейке на нашей старой границе. Места пустынные в течение ряда лет, одичавшие заросли кустарника, луга, розовые от Иван- чая, травы до пояса и отсутствие полей, посевов. Были необычайно знойные дни июля. Солнце висело в сизо-багровой мгле каждый день.
Что мы делали, я толком не знаю. Рыли канавы. Ходить было далеко, 5-6 километров в один конец. Уходили в 8 ч., возвращались в 9-10 ч. Я бы сказала, что работала я с радостью, но /военные/, начиная от комбата и кончая нашим взводным, пакостили людям по мере сил. Комбат был хам. Он лаял через плечо, когда к нему обращались почтенные учительницы с просьбой отпустить их в город за мылом - мы ехали на три дня, а пробыли три недели.
Мы жили сначала в сарае, спали вповалку на сопревшей под нами траве. Однажды комбату пришла в голову «блестящая» идея: в 11 ч. вечера показывать бойцам кино в нашей «спальне». Бойцы ввалились с винтовками, с цигарками и буквально топтали ноги и тела уставших и легших спать наших людей. И так было два вечера. Потом нас перевели в лазарет ночевать, сарай понадобился под сеновал. Нам не дали даже взять ту траву, на которой мы спали. А сена нам не дали - «оно денег стоит», - как цинично заявил нам хозяйственник, который заведовал сеном.
