Алиса слушала этот жаркий шепот, не пытаясь обернуться. На секунду она позволила себе представить, как смущенный Лин предлагает ей переселиться в дом Вожака вместе. Как заохала бы Шая и как одобрительно присвистнули бы в Братстве, узнав об этом. Наверное, и в Городе не были бы против. Наверное, она бы и сама не возражала. Сердце часто екало, когда Лин обнимал ее, дурачась. Так же оно замирает, когда входишь в пике во время полета. И Алиса догадывалась, что это значит. Они всегда были бы рядом, все это было бы так правильно и хорошо – и внезапно стало так желанно. Но Закон гласит: Крылатые не обсуждают приказ Вожака, не оспаривают приказ Вожака, исполняют приказ Вожака.
Она повернулась к Лину, приподнялась на цыпочки так, чтобы их глаза оказались на одном уровне, и со всей уверенностью, что нашла в себе, сказала:
– Ты не станешь этого делать, Лин. Ты – Крылатый. Ты – Вожак Братства. Завтра я поступлю так, как должна. Ты останешься, чтобы быть предводителем отряда, чтобы Город жил, чтобы бабка Фета жила и тетя Шая, чтобы соседским малышам было что есть. Тебя некому заменить. Ты нужен Городу и Братству. Обещай мне это, Лин, иначе я уйду сейчас. И мы даже не простимся.
Он долго смотрел на нее, не двигаясь, не дыша. Его темные глаза будто стали еще темнее, словно он уже сгорал в предсмертном огне. Алиса не отвела взгляда, не потупилась, не отступилась. Она верила в каждое слово, которое только что произнесла. Наконец Лин выдохнул:
– Обещаю.
И вот тогда она его поцеловала.
* * *
Шая долго стояла у двери большого дома Правителя, высившегося на застроенной лачугами площадке посреди скал. У входа в дом, где принимались решения, от которых зависела жизнь каждого, кто влачил жалкое существование в сожженном мире.
В памяти Города сохранился тот день, когда теперешний старик, а тогда молодой мужчина с волосами цвета воронова крыла, встал посреди площади и поклонился жителям. Правителя выбирали голосованием, бросая в чаши камушки: люди длинной вереницей шли выбирать одного из пяти главных, чтобы он стал самым главным. Шае было тогда не больше десяти, она крепко держала мать за руку и все ждала, когда их камушек стукнется о край чаши. В девочке виделась особая сила события, значимость того, что решение принимают они.
С тех пор никто не помолодел. Мать ее умерла от кашля в год, когда Шая вышла за Мерла; его самого лихорадка забрала через пару лет. А Правитель стал стариком. Жизнь плела паутинку лет удачных и неудачных. Город растил Крылатых, старик пожимал каждому новому воину ладонь и отправлял его на поиски пищи, воды и веры в будущую жизнь.
Шая уже и не помнила, когда видела Правителя. Последние годы его во всем заменяли советники, точно муравьи, шнырявшие из покоев в Город и обратно. Но в жизни, налаженной за столько времени, не случалось сбоев, так что и жаловаться мыслей ни у кого не возникало.
До сегодняшнего дня Шая тоже ни о чем таком не задумывалась. Живет ли в просторных покоях их Правитель, или он уже похоронен в какой-нибудь нише – это не столь важно, главное – ей есть чем кормить деток. Но теперь Город решил отобрать у нее половину сердца, и женщина, побуждаемая гневом вперемешку с нечеловеческим страхом за девочку, стучала и стучала в тяжелую дверь.
Наконец дверь приоткрылась, выпуская тонкую полоску света, и шелестящий голос советника произнес:
– Правитель устал. Он не принимает так поздно. Вы можете рассказать о своей нужде нам. А мы передадим ему на рассвете.
– На рассвете будет поздно, Огонь вас дери! – закричала Шая. – Мою девочку сделали Вестником! Ей двадцать два! Она еще ребенок. Она вырастет и подарит Городу сильных сыновей. А полоумный Вожак приказал ей завтра лететь с ним на верную гибель! – Она надрывала горло, уже сомневаясь в успехе.
– Нам жаль, но решение Крылатыми принято. Таков Закон. Доброй ночи.
Дверь затворилась, и Шая снова принялась стучать, чувствуя с каждым ударом, как ее покидают силы. Сколько уже она колотит, думалось ей, час, два? Бессмысленность усилий все больше подтачивала ее уверенность, но ведь девочка отправится на смерть в пустыню, если она не дозовется старика, говорила себе Шая. И это не давало ей опустить руки, перестать биться в дверь, которую больше не открывали, как бы она ни бранилась, ни умоляла.
