Мальчик не поднимал головы. Женщина говорила:
— Перестань, Карл. Какой смысл? Этим не поможешь. Здесь-то уж наверняка не поможешь. Это ты еще узнаешь. Даром тебе никто ничего не даст, будь доволен, что сидишь на этой кухне и они еще позволяют тебе дышать.
Она потянулась через стол и сшибла его локоть.
— Не плачь. Слышишь, Карл? Ты только, пожалуйста, не начинай с этого, это им как раз на руку. Плачешь — значит созрело яблочко. Бери пример с меня. Я не плачу. Нет, я не плачу, уж я плакать не стану. Убери со стола. Живо. Поставь все на плиту.
Он убирал, втянув голову в плечи, лицо у него пылало. Все время хотелось громко разреветься. А она, пока он работал, сидела, сосредоточенно и холодно изучая темную пивную бутылку.
— Мария устроена. Теперь ты на очереди. Надо зарабатывать — ничего другого не остается. Оттягивать больше нельзя. Все, что есть у меня в кошельке, можно легко пересчитать. На полгода хватит, но они уже это учуяли. Полгода, думают они, — слишком большая роскошь, они всячески стараются наложить лапу и на это. Ни пфеннига они не хотят нам оставить, проси и плачь, сколько тебе угодно. Будет им это выгодно, они явят милость. Пощады от них не жди. Они и грошом не поступятся. Ты посмотри, Карл, как мы живем. Это ли еще не плохо? Жили мы когда-нибудь в такой дыре? В таком доме, без света, фабричная копоть летит в окно. Они знают это, я говорю им это каждый день. «Нам очень жаль, милая фрау, — говорят они, эти милые господа, — но во всем требуется порядок, у нас тоже свои расчеты», — и они выжимают свои деньги, они сдирают с тебя шкуру и еще проклинают тебя, называют обманщицей, потому что с тебя нечего больше взять. Я сидела сегодня в одной конторе, я им все сказала, я им все показала, я плакала и выла, пока они не вышвырнули меня на улицу, они требуют взносов, а в следующий раз они обещали позвать полицию.
— Кто они, мама?
— Те, для кого ты — кость. Они по очереди тебя гложут.
Он возился у плиты, она молчала, уставившись в мигавшую свечу. Прошло много времени, пока она опять заговорила.
— У меня, Карл, кроме тебя, никого нет, ты уже большой, садись-ка, ты уже все понимаешь, я должна перед кем-нибудь высказаться; ты и дома уже понимал все эти истории с отцом и с распродажей имущества — с ним тоже ни о чем нельзя было говорить, но я больше не могу этого вынести, и будь передо мной стена, все равно я кричала бы. Кто-нибудь должен же мне помочь, я так больше не могу. — Она смотрела на свой сжатый кулак. — Он оставил меня на произвол судьбы, он все из меня выкачал, он мне никогда ни в чем не помогал, никогда, никогда, а теперь и это вот еще навязал мне на шею…
И чего не сделала боль, то довершила обида. Не меняя положения, она разразилась упрямыми слезами. Мальчик подошел и взял ее за руку, она не удивилась и не рассердилась. В первый раз в жизни она дала волю своему гневу.
— Все это ни к чему, — бормотала она, всхлипывая, — никто никому не может облегчить ноши. Негодяй, так он бросил меня со всеми детьми; если есть ад, его ждет жестокая кара. Люди — это злодеи, знай это, Карл. В том, что поп говорит с амвона, нет ни слова правды, он говорит так, потому что ему за это платят, из того, что он мелет своим продажным языком, ты себе хлеба не напечешь, а у самого попа стол ломится от всяких яств, и стоит тебе уйти, как он садится за него и запирает дверь. А потом они дают тебе записки, советы и отсылают один к другому, и у каждого для тебя наготове несколько приятных слов или: простите, господина нет дома. А ты носись по жаре, и они тебе говорят: милая, какой у вас вид, вы должны последить за собой. Кровопийцы. Живодеры. И лгут, лгут, тьфу!
Mучимый тысячью предчувствий, испуганный, стоял около нее мальчик, держа в руках полотенце, весь превратившись в слух.
— Когда ты отдашь меня в ученье, мама?
— Деньги, деньги, мальчик, только деньги. Мои он все промотал. Они у нас вытянут все.
— Что же мне делать?
— Деньги, деньги. Город велик. Стесняться нечего. Надо хватать. Я сама не знаю.
Она поворачивала голову и видела на стене и потолке изломанную тяжелую черную тень.
