Едва он пропал в люке, сигнальная вахта доложила, что по левому борту замечены топовые огни.
— Вроде как военный корабль, и семафорят чегой-то, ваше высокоблагородие.
— Ну и бог с ним, — беспечно бросил командир, хватаясь, однако, за «цейс». — Можете отдыхать, ребята. Вам, верно, макароны оставили, да и захмелиться чем будет. Спасибо за службу!
Незнакомое судно с четырьмя огнями по вертикали медленно приближалось к «Трувору». Время от времени оно посылало прерывистый непонятный сигнал. Вглядываясь в острые короткие вспышки в сумеречном овале бинокля, Рупперт нетерпеливо притопывал ногой.
Посигналив и не получив ответа, неизвестный стал на якорь в кабельтове от «Трувора» и спустил на воду две шлюпки. Из-за облака выкатилась клонящаяся к горизонту луна и ровным, отчетливым светом залила море. Рядом с лунной дорожкой вспыхнули и обледенелые контуры незваного гостя. Это был номерной эсминец кайзеровского хохзеефлотте, недавно спущенный со стапелей Альтопы.
Командир «Трувора» вызвал наверх боцмана и команду матросов.
— Надо принять секретный груз, Фомич, — бросил он боцману. — Живо, тихо и не болтать!
На лунной дорожке уже качались скоро идущие к «Трувору» восьмивесельные шлюпки, нагруженные длинными ящиками.
Матросы кинулись спускать трап. Тонко заскрипели блоки талей.
Рупперт навел бинокль на капитанский мостик германского миноносца и долго с удовлетворенной улыбкой следил за тем, как вышагивает, чуть пританцовывая, высокий, прямой офицер, поигрывает хвостатой плетью — непременным атрибутом прусского моряка.
Корветтен-капитан Александр фон Брюген почувствовал, что за ним наблюдают, и приветственно помахал плетью.
Так состоялось это родственное свидание в пограничных водах. Оба брата были взволнованы. Более сентиментальный Рупперт настолько растрогался, что уронил слезу. Вот они, властительные узы крови, перед которыми все отступает на задний план: долг, присяга, наконец, осторожность. Конечно, всем рты не позатыкаешь и не зальешь глаза, ну и шут с ним! Главное, что дело сделано, а там пусть болтают сколько влезет. Даст бог, пронесет. В эту высокую, волнующую минуту Рупперт ощущал себя настоящим сверхчеловеком, чья всесокрушающая воля диктует потрясенному миру свой беспощадный закон.
— Куда прикажете поставить? — спросил боцман, вытирая паклей испачканные густой смазкой пальцы.
Рупперт медленно отвел бинокль в сторону и рассеянно оглядел пирамиду ящиков, которые матросы нагромоздили возле замотанных в брезент торпедных аппаратов. Все ящики были выкрашены темной — как будто зеленой — краской, окованы по углам медной полосой и густо смазаны. Дубовые, гладко пригнанные доски, щедро прошитые гвоздями, лоснились.
— Пусть останутся здесь, Фомич, — подумав, распорядился Рупперт. — Все равно скоро придется выгружать. Только хорошенько принайтовьте и накройте брезентом. Да смотри мне, — он показал боцману кулак, — чтобы не унесло ветром! И живо! Живо!
Когда все ящики оказались на борту и шлюпки отвалили от корабля, кавторанг заботливо осмотрел груз и вновь наказал:
— Накрыть так, будто это мины с сахарным якорем. Чтобы капли не просочилось! А не то семь шкур спущу! — И сразу сменил гнев на милость: — Братишкам, Фомич, вели дать двойную порцию водки, а как разгрузим — еще по шкалику! Только чтоб ни-ни, никому ни полслова! С тебя, боцман, спрошу. — И почти просительно объяснил: — Вы меня, ребята, знаете. Когда затронуты интересы отечества нашего, надобно взыскивать строго. Запорю к чертовой бабушке и в штрафную роту отправлю. Так что уж порадейте во имя государя. Неохота небось акул кормить в Японском море?
Пока, действуя попеременно кнутом и пряником, Рупперт увещевал команду, номерной миноносец хохзеефлотте поднял пары. Он отвалил к весту, держа для вящей торжественности русский корабль под прицелом всех своих орудий, на каждом из которых были выбиты стандартная латинская фраза: «Последний, но решительный довод» — и кайзера Вильгельма личное «W».
Пока это была всего лишь шутка братика Саши, слывшего в штабе кронпринца большим остряком.
Рупперт Вильгельмович распорядился поддать уголька и сниматься с якоря. Старшего офицера и штурмана будить не велел, благо курс от стоянки близ Палангена к Торнхольмскому маяку, где его поджидала рыбацкая шхуна, был проложен заранее. Незначительные уточнения и поправки он взял на себя риск произвести самому.
