– Я вас не знаю, – сказал он.
– Я вас тоже, – ответил Вадим, отдал ключи и вышел в снег.
Женщина все же ждала его у ворот. Она была одета слишком легко для такой погоды. Вадим почувствовал раздражение и жалость.
– Что случилось с тобой? – спросила она.
– Мне просто не хотелось тебя целовать. И давай без истерик. Либо ты уходишь, либо остаешься со мной, но я не буду тебя целовать если не хочу.
Женщина подошла и взяла его под руку.
– Смешно, но у меня нет денег на метро, – сказала она.
– Тогда поедем на такси, – сказал Вадим, – подожди меня здесь.
Он остановил машину. В Ладе сидел надутый усач, похожий на жука-скарабея. Вадим щелкнул ножом и вдавил острие в кожанную куртку. Почти бесшумные в снегу машины проезжали мимо и капельки света плыли по блестящему лезвию.
– Мне не нужно много, – сказал Вадим.
– Сколько?
– Все что есть при тебе. Если что-то оставишь, порежу. А я найду.
Скарабей посмотрел в его глаза и сдался. Денег оказалось сто восемьдесят долларов и немного местной валюты. Еще усач отдал пять длинных роз и большую пачку конфет. Именно то, что нужно женщине.
– Теперь все?
– Все.
– Я тебя еще достану!
До чего же глупы бывают эти люди. Вадим использовал свое умение попадать в яблочко, которого не видишь:
– А за дочь не боишься? – спросил он.
– Откуда ты знаешь?
– Поезжай, – Вадим захлопнул дверцу и подумал о женщине, ждавшей его за углом. Нет, сегодня ему хотелось побыть одному. Он поймал еще одну машину, сунул десятку и поехал по ночным улицам.
– Куда?
– Сначала покатай меня, а потом… (он назвал адрес)
Вечерний город не успокаивал. Белые струи в свете фар, заснеженные перекрестки, старые одноэтажки, будто пригнувшиеся под тяжестью снега, трамваи – толстые мохнатые гусеницы с яркими квадратиками вдоль боков.
– Теперь домой.
– Накатался?
Почему-то захотелось соврать и он стал нанизывать фразу за фразой еще не зная, что они будут означать все вместе. Заканчивая фразу, он не знал какой будет следующая и каким будет общий смысл. Он любил врать вслепую, полагаясь только на свой язык.
– Нет, – сказал он, – я ищу свою дочь. Она пропала здесь, в этом районе три года назад. Ей было всего четыре. Весной нашли мертвую девочку в канале, но ее нельзя было узнать. Я верю, что то была не моя дочь.
Таксист помолчал и предложил закурить.
– Нет? Тогда я сам, если ты не против.
Послушав выдуманную историю, он окончательно перешел на <<ты>>. Сейчас он начнет рассказывать о своих личных драмах. Как будто не у всех есть драмы.
– Часто ты ездишь вот так?
– Нет, только когда соберу денег. Жизнь сейчас сам знаешь какая.
– Какая она, твоя дочь? – спросил таксист.
– Я плохо помню ее, потому что тогда много пил. Когда это случилось, то бросил. И все равно, сейчас я бы ее не узнал, она ведь стала старше. Но я не могу не искать ее.
– Тогда, – сказал таксист, – я не возьму твоих денег, забирай, забирай.
Они подьехали к дому и тепло попрощались. Было что-то человечное в этом случайном таксисте. Не потому что он отдал деньги, поступки вообще мало что значат, главное – почему мы совершаем эти поступки.
– На углу Конторской, знаешь, когда выезжаешь из арки, – сказал Вадим, – тебя остановят двое: мужчина и женщина. Не бери этих пассажиров. Им просто нужна машина, чтобы убраться из города с деньгами. Мужчина будет похож на свинью – ты его сразу узнаешь, не ошибешься.
Снег мел и древняя радость снега не исчезала.
Вадим поднялся пешком на четвертый этаж. На лестницах пряталась мягкая тишина, подсвеченная снегом. У мусоропровода грелась беременная Жулька. Вадим погладил ее и решил впустить когда придет время.
…С каждым шагом становилось тревожнее на душе. Есть вещи, от которых никуда не сможешь уйти, они страшны. Он вышел в кухню и стал перед зеркалом. Вот его лицо, костяное, обтянутое тонкой кожей, но напряженно красивое, как красивы головы крупных змей. Лицо уже начало искажаться – щеки становились больше – но пока это было заметно только ему самому. Это было…
И вот сейчас змеиный язык стал расти. Пока еще он помещается во рту, но пройдет несколько месяцев и спрятать его будет невозможно. Вадим попробовал по-разному сложить язык во рту; щеки все равно раздувались. Хотелось плакать, как в детстве, но ведь не слезы не растворят безысходность.
