— Не встречаю твоих родителей. Избегают? Переехали в город?
— За рубежом.
— А ты?
— На рубеже, между кемпингом и Глухим Яром. Стерегу квартиру откомандированных родителей, девятиэтажка на бурьянах.
Никита Бережной счел нужным представить приятеля:
— Мой друг, Анатолий. Поэт. Божьей милостью.
Анатолий приподнялся:
— Служивый на излечении.
— Помнится и ты, Никита, увлекался стихотворством, выступал, декламировал, подавал надежды…
Анатолий едва заметно ухмыльнулся:
— Никита уверяет, что именно вы приобщили ребят к поэзии.
— Я? Да что вы… Я сухарь, шкраб, черствый математик, ничего поэтического. Я преподавала дважды два… И принялась, как водится, расспрашивать Никиту о работе, успехах, сложившейся жизни.
— Я коммунальник, Вера Павловна, забочусь о благоустройстве населения. А хобби — школьное строительство. Заметьте — с хитрым умыслом упомянул о школьном строительстве.
— Не верю в твой хитрый умысел, Никита, никогда не отличался подобным.
— А вот представьте… Расчетливо обдумано, холодно взвешено. Спросите у Анатолия. Всю дорогу мы обсуждали мой план. Решение твердое — вы мой главный консультант проекта, Вера Павловна!
— Я не зодчий.
— Вы зодчий, Вера Павловна. Зодчий! В этом смысл, счастье и трагедия вашей жизни, трагедия потому, что всегда находитесь в некой точке между нашими душами и привычными нормами бытия.
— Любишь высказываться!
— Устами младенца, Вера Павловна… А впрочем, мы все говоруны. Или нет, другое — словесная оболочка, предполье, самозащита. Жизнь усложнилась предельно. Идем, защищаясь, прощупывая, где пустота.
Им удалось вдосталь наговориться — застряли на хуторе Тополики, мотор перегрелся, водитель выключил зажигание, поил его ключевой. Открыл капот, как распахивают окно в душный день.
Было тихо и тревожно. В близкой роще гулял сквознячок. На открытых солнцу по-весеннему нежных ладошках подорожника серебрились капли дождя. На плантациях, подоткнув юбки, чтобы не марались влажной зеленью и грязью, работали девчата; другие в мини-юбках и сарафанах до пят, слонялись вокруг машины, лузгали семечки.
Заурчал мотор, водитель вскочил в кабину, нажал было на рычаги, но тут кто-то выкатил из сельмага детскую коляску, сохранившую следы упаковки, превосходную, на пружинных подвесках, с круговым обзором, просторную, как раз для двойни; гнал коляску перед собой, размахивая свободной рукой и голосуя:
— Павка, гад. Не слышит, не видит. Притормози!
В салоне зашумели: «Вот дед дает! Семен Кудь для внуков старается!». Застучали кулаками в кабину:
— Павлик… Павка, тормозни, надо подобрать Семена Кудя, а то ж он застрянет здесь с коляской.
Стали подбирать Кудя с коляской, помогали втащить в салон.
— Ой, смотрите, — выпучила глаза дородная краснощекая молодуха, прижимая к груди ворох городских покупок. — Оказывается, всего делов — двойня. А наговорили! — Она оттолкнула накатившуюся коляску коленкой. — А я ж думала, с одного раза мать-героиня.
— Заткнись, ты… — озлился запыхавшийся Кудь. — Нахапала под прилавками барахла, так ото сиди и держи покрепче.
— Ну, ты, свекор, я не твоя невестка; на свою грымай, если уж угодила в Кудиеву хату!
Семен Кудь собирался ответить ей подобающе, но, приметив Веру Павловну, запнулся.
— Почтение, Вера Павловна!
Тогда и другие заметили учительницу:
— Вера Павловна, здравствуйте… А мы ж все вперед и вперед, не оглядываемся.
Семей Кудь придерживал коляску, чтобы не прыгала на кренах и поворотах.
— Вот, Вера Павловна, поздравьте, внучатам везу. На подходе для вас новое пополнение.
— Я и гляжу, Семен Терентьевич, — деда в коляску запрягли, а что ж родители?
— А что родители? Они свое дело сделали.
— Семен Терентьевич, а меня не признали? — оглянулся на Кудя Никита.
— Эй, Микита! А я ж думаю, чья ж это борода, всем бородам борода? Надолго к нам? В гости или на проживание?
— Работать. Район будем перестраивать.
— Это мы в курсе. Нас не забывай, наведайся, новость имеется, Ольгу Крутояр засватали!
— Не упустите невесту, Семен Терентьевич, больно уж хороша…
— Куди плохих не сватают… Загляни, не откладывай. Потолкуем. Дела у нас великие. И на заводе. И по улице. Всю Моторивку перестраивать будут.
