— Но, скажем, портрет вашей матери написан отнюдь не в мрачных тонах.
— Я никогда не видела его. — Ее грудь вздымается в волнении. Она опускает руку с лампой, и ее лицо погружается в тени. — Ну же! Станьте моими глазами, господин Страуд. Что на этом портрете? Как изображена моя мать?
— Она… фигура расположена в центре холста… сидит в летнем саду необычайной красоты. Она ждет ребенка.
— Расскажите же, как она выглядит?
— Он успел лишь набросать контуры.
— И он послал за вами сегодня вечером именно из-за этого портрета?
Они молча глядят в глаза друг другу. Наконец Синтия делает легкий реверанс, шурша платьем. Уильям кланяется в ответ с важностью олдермена. Она вот-вот уйдет; ему приходится крепко держать себя в руках, чтобы сохранить самообладание. Открыв дверь, она останавливается на пороге и поднимает лампу повыше — ровно настолько, чтобы хорошо видеть гостя и быть видимой ему.
— Я — единственное из его творений, что не остается неизменным, — говорит она.
Ей казалось, будто гора дышит. И из-за этого было слегка не по себе, словно рядом в ночи бродили привидения. А он сказал, что это тепло солнца, которое земля накапливала в себе днем, а ночь и луна теперь выпускают на волю.
— Кроме того, это не гора, — заметил он.
Она вложила руку в его ладонь. Они поднимались на холм по заросшему папоротником распадку, чувствуя, как за лодыжки цепляются плети ежевики, а лицо и руки царапают ветки можжевельника. Они наслаждались теплом, что отдавал холм. Но его не покидала легкая тревога. Девушка рядом с ним была самой жизнью, такая яркая, такая живая, он же казался себе бескровной оболочкой, тянущейся к ее теплоте. Возможно, она почувствовала, как он молча корит себя, потому что в укрытии березовой рощи поцеловала его в подбородок и потерлась носом о его шею. Он собрал все силы, чтобы, несмотря на все свои предчувствия, быть или хотя бы казаться веселым — ради нее.
— Как ты думаешь, что за чудовищный хлеб выпекается в этой печи?
Она сдвинула брови, не сразу поняв его метафору, но потом сообразила, о чем речь.
— Чего ж тут чудовищного? Это наше будущее. Его на всех хватит.
Он присмотрелся к ней в неверном лунном свете. Что давало ей такие надежды, невежество или врожденная мудрость? Мир, из которого она пришла, оставался для него загадкой. Он даже не знал, умеет ли она читать.
— Давай лучше подумаем о твоем будущем, — предложил он.
К тому времени они вышли на край рощи, где подъем закончился и начались спутанные заросли колючего кустарника и ежевики на вязкой песчаной отмели. Когда-то в этом унылом месте были барсучьи норы, но потом диггеры заткнули выходы из них и перебили всех зверей ради того, чтобы продать их шкурки на щетину. Это было в самом начале истории их общины, вскоре после ухода с холма Святого Георгия. Им тогда нужно было что-то, что можно выменять на еду. Натаниэля огорчило истребление барсучьих семейств, но в то же время ему было интересно впервые в жизни принять участие в обмене шкурок на ломкие подсушенные лепешки и их дележе.
С этого места были видны почти что все окрестности, даже искрящаяся поверхность далеко впереди, где река под названием Маул пробивала себе путь сквозь твердую английскую почву. Острым глазом живописца он всматривался в серебристое шитье пастбища, испещренного точками пасущегося скота и черными пятнами зарослей уже отцветшего дрока. Созвездия розовых цветков вереска, что еще не был выжжен или пущен на растопку, погасли, и ветви стали темно-серыми, цвета угольной пыли. Время от времени то собачий лай, то грубые голоса доносились до них, перебивая птичий щебет в зарослях орляка 41. Он высматривал их поселение на пустоши по дыму от костров, плывущему по темному небу. Несколько дюжин крытых дроком деревянных хижин (он поспешно отогнал мысль о том, как легко горят такие хижины) не разрушали здешнюю природу, но словно произрастали из него. Ему казалось, будто и их обитатели были слеплены из земли, березы и вереска. Сюзанна неуклюже погладила босой ступней его лодыжку, кожа на ее подошве была грубой и мозолистой. Он как бы ненамеренно переменил позу так, чтобы ее ласка не зашла дальше, но и не прекратилась совсем. На западе еще была видна тонкая полоска света — точно золотое шитье в глубине складки на бархате глубочайшего синего цвета.
