— Я полагал, в этом не было нужды. Все свои тайны я держал при себе. Хранить в тайне недостойные или осуждаемые поступки настоящего джентльмена.
Вновь Уильям подавляет желание подхватить слова старика и продолжить их. Но он лишь на цыпочках возвращается в свое кресло.
— Теперь же, — вздыхает господин Деллер, — я такая развалина, что не могу даже…— сжимает и без того тонкие губы в едва заметную ниточку. Но потом берет себя в руки и продолжает: — Несчастен рожденный в достатке, Уильям.
— Ибо он наследует землю?
— А потом теряет ее. При рождении у меня было все. В том числе и богатство, достаточное, чтобы я мог следовать своим склонностям, не оглядываясь на нужду. Как отец угадал во мне страсть к искусству — не знаю. Должно быть, в моих глазах он увидел отсветы его огней.
Уильям хмыкает. Его собственный отец всегда был слишком занят, чтобы искать что-либо во взгляде сына.
— Ребенком я мог в восхищении созерцать природу целыми часами. Меня привлекало все: формы древесных крон; биение сока в стеблях травы; тени облаков на склоне холма. Но созерцания мне было мало, и оно не приносило ни спокойствия, ни умиротворения. Я не мог смириться с мыслью, что восхитительные мгновения и прекрасные виды так мимолетны и вскоре пропадают навсегда. Я хотел запечатлевать благословенную природу на бумаге и холсте, отражать в своих работах хоть малую частичку ее сущности. Когда я видел распускающийся цветок, я чувствовал, что должен, просто обязан сохранить нежную прелесть лепестков до того, как они поникнут и засохнут.
— Почему вы учились именно в Голландии?
— Отец вел торговые дела с представителями Оранского дома в Брабанте. Именно общением с ними он обязан своему восхищению Голландией. Он счел правильным отправить меня туда, а не в Рим. Именно отец выбрал мне в учителя Николаса Кейзера, известного живописца, который к тому же говорил по-английски — выучился у наемников, рядом с которыми сражался в Хертогенбоше 25.
— Он был хорошим учителем?
— Гораздо лучшим, чем я — учеником. Возможно, сейчас, когда вы смотрите на эту дряхлую развалину, нелегко представить себе, что и у нее когда-то были пытливый разум и немалое честолюбие. В течение нескольких лет мой неугомонный дух был всецело посвящен учению. Но все же на торговые корабли и их капитанов я всегда смотрел с завистью.
— Разве вы не получали радости от своих трудов?
— Я хотел, чтобы они радовали весь свет. Эх… если б я только мог высказать тому юному глупцу, каким был, то, что знаю теперь. Оставайся где есть, сказал бы я ему. Продолжай учиться. И, главное, научись терпению: мир никуда от тебя не убежит. — Господин Деллер делает еще один глоток, потом берется за булочку, но отдергивает руку. — Голландия была великолепна. Такое множество картин! На рынках, в книжных лавках, в домах гильдий. Я не хочу сказать, что каждая из них представляла собой великое искусство. Но они были повсюду, только представьте: в каждом доме — картины. Я мечтал о том, что и в Англии настанет такой же расцвет, такое же отношение к прекрасному, а вместо этого парламент продал собрание искусств казненного короля. Мы утратили даже то малое, что имели, а все из-за небрежения и невежества.
Уильям воображает в Голландии себя. Сам Рембрандт ван Рейн был сыном мельника. Возможно ли, чтобы там его мастерство не оценили по достоинству?
— Вы так до конца учения и жили в Голландии?
— Нет. В Англии вспыхнула гражданская война 26. На Бирже шептались купцы; на набережных вдоль каналов пересказывали множество различных слухов. Я не мог оставаться в стороне. И без позволения учителя отплыл в Харвич. Король Карл I тогда был еще жив; до того дня, когда совершилось невозможное, оставалось четыре года. Я примкнул к парламенту. Зарисовывал события для потомков, делал гравюры для памфлетов. Не думайте, что я презирал эту работу. Наоборот, я предпочитал ее монотонному копированию или заполнению краев и углов на картинах учителя. Я нашел способ сделать свое искусство полезным. Подчиненным жизни и необходимым для нее.
— Необходимым в чем, сэр?
— Я говорю о сохранении таких свидетельств о жизни, большинство которых (говоря начистоту, почти все) проходят мимо внимания живописцев. Природа, согласно традициям, — это лишь мертвые орнаменты. Терпеть не могу охотничьи сцены, ибо цель охоты — смерть, а за смертью следует разложение. Между тем бедняки необычайно живописны, но с них не напишешь напыщенные парадные портреты. Ведь истинная красота — в творении в целом. Даже сгоревший дом, даже висельник под проливным дождем — и в этом есть утонченность цвета и формы, которые можно и
