Потом смотрел документы, подписывал или не подписывал, вел переговоры по телефону и даже принимал людей. Никто не замечал, что решительно все обычные действия стали ему мучительно трудны.
В далекие школьные годы Заводилов увлекался Лермонтовым, которого вовремя – а именно, в 12 лет – подсунул ему отец. Как волновал его тогда лермонтовский «Маскарад»! Он воплощался в мрачного Арбенина, готового за мнимую измену жены мстить и Князю, и особенно – самой Нине. Один в своей комнате читал вслух сцену отравления. Арбенин уже подсыпал Нине яд в мороженое (Игоря особенно ужасало, что именно – в мороженое), но она еще не знает этого, только все хуже и хуже себя чувствует, а муж отказывается вызвать доктора.
Нина (в испуге). Но я молю:
Пошли за доктором скорее.
Арбенин (встает, холодно).
Не пошлю.
Игорь очень переживал тогда за бедную Нину. Но еще он представлял на ее месте одну вероломную одноклассницу. Разыгрывал мысленно всю сцену, стоял, выпрямившись, гордо откинув голову, и старался говорить холодно. Но под конец все-таки, в отличие от Арбенина, прощал неверную (в порыве великодушия Игорь постоянно забывал, что Нина-то не была на самом деле виновата) и отпускал на все четыре стороны.
Но прежде чем простить и отпустить, он громко, «с выражением», как говорили в школе, читал в своей комнате:
– Плачь! Плачь – но что такое, Нина,
Что слезы женские? вода!
Я ж плакал! я, мужчина!
От злобы, ревности, мученья и стыда
Я плакал – да!
А ты не знаешь, что такое значит,
Когда мужчина – плачет!
О! в этот миг к нему не подходи:
Смерть у него в руках – и ад в его груди.
«Смерть в руках» – это было понятно и мальчику: только что Арбенин своими руками дал жене мороженое с ядом. Но про «ад в груди» Игорь читал машинально, ничего при этом себе не представляя.
…Теперь строка Лермонтова не выходила из головы Игоря Петровича. Вертелась и вертелась на уме, не пропадая из памяти и поражая своей точностью.
«…И ад в его груди» – Заводилову казалось, что вот единственные слова, которыми можно в какой-то мере передать то, что он чувствовал беспрерывно, ежесекундно, – это и было особенно ужасно и не поддавалось какому-либо описанию. Чувствовал с того самого момента, как увидел на руке дочери кольцо, подаренное им другой его дочери. Теперь убитой.
Да, иными какими-нибудь словами передать его чувства было невозможно. Он, по крайней мере, найти таких слов не мог. Печет в груди? Наверное, да (типа, как сказала бы Виктория), но этого недостаточно. Физическая боль? Несомненно, он ощущал ее. Но и это опять-таки не главное. Ведь дело было не в боли, а в том беспрерывном невыносимом душевном страдании, которое он не моргнув глазом променял бы на самую острую и постоянную физическую боль. Ему казалось, что он вытерпел бы такую замену и даже принял бы ее с благодарностью.
Игоря Петровича все чаще удивляло, как это он выходит из машины, потом идет к своему офису по небольшому, с клумбами, дворику… Почему он переступает ногами, а не падает на землю, хотя именно этого хотелось ему теперь чаще всего – кататься по земле и громко выть?
…Когда он решился сутки спустя после страшного момента войти к дочери в комнату и молча встать перед ней, она уже давно пришла в себя – после двухчасового примерно замешательства и даже непривычного чувства отчаяния: оно охватывало Викторию временами в первые часы после того, как отец застукал ее с этим кольцом. «Не послушала, дура, Анатолия!» – повторяла она себе.
Теперь дочь спокойно объясняла отцу, смотревшему на нее с мукой в глазах и не говорившему ни слова, что если он сам не начнет вдруг выступать, то ничего страшного не будет.
Слушая ее, Игорь Заводилов вроде бы понимал все слова, которые она произносила. Но все не мог уловить их смысла. Будто какой-то туман его застилал.
Дело было в том, что Виктория явно не понимала, что самое страшное для него, ее отца, уже произошло.
Кольцо погибшей Анжелики на ее руке ясно и недвусмысленно сообщило ему, что одна его дочь каким-то неизвестным ему образом – он в свою очередь не понимал, а вернее, не отдавал себе полного отчета в том, что смертельно боится узнать, каким именно, – участвовала в убийстве другой его дочери. Это самое сообщение, казалось тогда Игорю Петровичу, физически заполняет всю его черепную коробку. Уже целые сутки оно не давало ему думать о чем-либо другом.
