Словом, то была пора ожиданий. И вдобавок в гости ко мне приехал из Провинстауна мой приятель Арне Кунстлер. Он ввалился в мою комнату однажды утром в своей потертой дубленке, большой, краснолицый и бородатый — будто сошедший с какого-то автопортрета живописца восьмидесятых годов. Но этим сходство и исчерпывалось, ибо полотна Арне — он привез их с Кейп-Кода целый узел — не имели ничего общего с живописью художников прошлого. Да и настоящего тоже, если не считать таких же авангардистов, как мой приятель. Рядом с неистовыми, пламенеющими красками его картин, которыми он тут же увешал и заставил мою комнату, собственные мои творения выглядели словно бы бесцветными и малокровными.
И разумеется, Арне остался ими недоволен.
— Чем ты тут занимаешься, Эд?! — загремел он своим капитанским басом. — Какие-то портретики, пейзажики, цветочки… Честно говоря, я не ждал от тебя чего-то эпохального, но, черт побери, ты все же подавал какие-то надежды!
Бедный Арне, в общем-то, я никогда не принимал его всерьез со всем его грохотом, натиском и бешенством красок. Я давно уже оставил попытки понять, что он хочет сказать миру своей неистовой живописью. Но мы вместе учились и, несмотря на всю нашу несхожесть, дружили, и, конечно же, я рад был его приезду. Собственно, удивительно было, что он вообще смог приехать: я знал, как мизерны его заработки там, в Провинстауне, сомневаюсь, удавалось ли ему продать хотя бы одну картину в год. Но это был счастливый человек, ибо никогда не сомневался в собственной гениальности. Голова его вечно была набита великим множеством планов и идей, которые он тут же рвался осуществить. Потребности его были минимальны. Влюбленный в свои ни на что не похожие полотна, он просто не замечал нехваток и лишений, ни при каких условиях не меняя взятого курса, подобно норманнам, чьи утлые суденышки бросали вызов океанам, не страшась ни бурь, ни ураганов, ни льдов.
«Искусство принадлежит массам» — это была его любимая фраза. Когда я однажды заметил в ответ, что эти самые массы вряд ли когда-нибудь смогут понять его живопись, он искренне изумился:
— Понять?! Кто их просит что-то понимать? Смысл картины внятен лишь ее создателю. И к тому же, — добавил он, — массы вовсе не так глупы, как ты думаешь. Посмотри хотя бы, как почитаем Гомер.
— Но не его акварели! — парировал я. — И вообще, что общего между тобой и Гомером?
— Ну при чем тут… — бормотнул Арне куда-то вглубь своей бороды. — Я хотел только привести пример… Но что касается меня — ты еще убедишься!
С этим бородачом в обитель мою вошло прошлое — беззаботные дни детства под солнцем и ветрами Новой Англии, а потом Париж, куда мы вместе отправились постигать живопись. Занятия в Академии у Хоторна и Олинского… Вечера в маленьком бистро на Boulle Miche. А потом большая холодная комната в старом доме на улице Сен-Жак, озябшие студенты, жмущиеся к маленькой печурке… Бессонные споры до утра о вечных истинах и юных парижанках, о французских винах и судьбе художника в этом мире…
Я водил гостя по музеям, выставкам, галереям, но он довольно равнодушно, если не сказать высокомерно, взирал на выставленные там картины и скульптуры. Не вызвали у него особых эмоций ни Модильяни в «Модерне», ни мой любимый Брокхерст. Словом, я еще раз убедился, что единственный живописец, которого Арне признает и чтит, — это он сам.
Восхищало его в этом городе только одно: сам город. Наверно, он чувствовал что-то родственное в той ни-на-что-непохожести, том вызове, который бросал Нью-Йорк привычным архитектурным формам и представлениям. И шагая рядом с Арне по улицам, слушая его сбивчивую речь, я словно бы заново, свежим взглядом впитывал то, что, казалось, уже примелькалось, — дерзостный порыв устремленных ввысь громад, их чеканные профили, взрезающие небо, неумолчный людской прибой у их подножий. Да, все это было чем-то созвучно Арне — его росту, его шажищам, его напору, его громыхающему басу.
Надо ли говорить, что миссис Джекис сразу же невзлюбила моего гостя. В первый же вечер она, бледная и решительная, возникла на пороге комнаты и, скрестив руки на груди, потребовала, чтобы мы прекратили шуметь.
