По ночам пруды поднимаются>{17} и говорят: «Мы теперь не мертвые». Они поднимаются, собирая воду вокруг себя в мешки. Когда они уходят, на их месте остаются огромные ямы, а они отправляются по дорогам, перекатываясь и виадукаясь друг с другом, высоченные, как соборы, и наклонные, как бочки.
Поначалу они прозрачные, но скоро желтеют, коричневеют или чернеют: это зависит от того, какие муравьи — желтые, коричневые или черные — облепят их по дороге. От всего этого (от тяжести муравьев) они устают, договариваются между собой и решают: «Ладно, пожалуй, отложим наш уход на завтра, ну да, на завтра», и возвращаются, куда медленней, чем уходили, возвращаются в свои ямы, приминая камыш.
Там мы их и видим по утрам после завтрака. Но только вот… как все это происходит, если в пруду есть утки?
Куры яиц не несут. И вообще никто не несет — куры их из земли выкапывают.
Злые слоны лишаются права носить хобот.
У клоунов не бывает отцов; ни у одного клоуна нет отца; потому что такого и быть не может.
Пробирка, полная бабочек, ничего не весит, если только бабочки не уснут; отец говорит, что она весит килограмм, но он никогда не смотрит на бабочек.
Вроде советов по гигиене души
Мне не удается отдохнуть, моя жизнь — сплошная бессонница,>{18} я не работаю, не сплю, я занят только бессонницей: то душа моя бродит, а тело приляжет, то душа приляжет, а тело бродит, но сна для меня нет, у меня в позвоночнике свой ночник, и его никак не потушишь. А может, это благоразумие не дает мне уснуть, потому что мне надо искать, искать и искать, и то, что я ищу, может найтись абсолютно где угодно, ведь что я ищу, я и сам не знаю.
* * *
Сердце у меня кошмарное, всегда найдет повод биться. Весь день оно в волнениях — не сердце, а молоток, а я для него стенка, и оно заполняет собой весь мир. Я выхожу из дому, еду в Индию, но, увы, вместе со мной едет мой молоток, и для меня ничего не существует кроме него, он не дает мне ни на что посмотреть, мало того, как раз по этой причине мне пришлось отказаться от изученья наук, от заработка и вообще от всего.
