Когда Райка уходит, он протягивает руку к зеркалу и долго разглядывает свое лицо… Вечером Хмелев решает встать. Хватит валяться, и так лежит уже целую неделю. Он спускает ноги с постели, осторожно встает. Голова кружится. Тело словно чужое. Делает несколько шагов, на всякий случай держась за спинку кровати. Сколько времени? Полдевятого? Скоро она должна прийти. Он вынимает из шкафа костюм. Костюм почищен и отглажен. Заботливая, терпеливая Райка. Это все она…
Но что за дурацкая слабость? Брюки он натягивает сидя, чтоб не упасть. Самому смешно. А как это выглядит со стороны?
Райка приходит не полдевятого, а в десять. Немного позже, чем всегда. Вероятно, она заходила домой. В руках у нее узел. Что-то белое, перевязанное с угла на угол.
Она никак не ожидала, что он на ногах. Она стоит с узлом в руках и не знает, что делать.
— Что это у вас? — спрашивает он.
— Я постирала…
Хмелев развязывает узел. Так и есть — белье. Этого еще не хватало. Ему стыдно — он покраснел, как мальчишка. И еще он устал. Он как пьяный. Но нужно держать себя в руках. Он слаб, распустился, понадобились, видите ли, сочувствие, ласка… До чего рассопливился! Надо было сразу в больницу. И тогда бы ничего не случилось. Они бы здоровались, встречались во дворе, и только. Нет, ему не надо жалости. А что, кроме жалости, может чувствовать к нему эта девушка? Он старше ее на целых двадцать лет. У него изуродованное шрамом лицо. Нет, ничего, кроме жалости, не может быть.
— Вы много для меня сделали. Очень много. Но теперь я здоров.
Райка ничего не говорит. Да и что можно сказать? Он подает ей книги.
— Это ваши.
Она берет, не глядя. Одна из них падает на пол.
— Всего хорошего, — произносит Райка. Она никак не может понять, что случилось.
— Большое спасибо за все, — твердо говорит Хмелев.
Райка уходит. Хмелев ковыляет к кровати. Когда она уходила, у нее было такое лицо, как на вокзале, когда… Может быть, вернуть? Нет, теперь поздно.
Тоня замечает в Борисе перемену. Он оживлен, энергичен. Может быть, оттого, что теперь он всецело занят строительными заботами.
Ночью между школой и учительским домом работает бульдозер. Он разравнивает площадку под пристройку, гремит железом, светит в окно голубым светом. Тоня старается на него не смотреть. Как огромный допотопный ящер, он ползет на дом, и кажется: вот-вот затрещат рамы, рухнет стена и бульдозер ворвется в комнату. Тоня не спит, а Хмелеву снятся танки.
Днем приходят лесовозы с бревнами. Плотники отесывают их. Драница и Степан Парфеныч заливают бетонный фундамент. Филипп Иванович поставил в полевом вагончике верстак и готовит рамы.
В обеденный перерыв Филипп Иванович уходит на квартиру «похлебать горяченького», как он говорит. А Степан Парфеныч и Драница забираются в вагончик, чтобы скрыться от ветра. Ничего горяченького у Драницы нет. Есть пара печеных картошек в кармане и соль в грязной тряпице. У Степана Парфеныча — сало, яйца, хлеб. Драница надеется, что полакомится и он, но Степан Парфеныч его словно не замечает…
После работы они снова заходят в вагончик. Филипп Иванович ставит готовую раму к стене, складывает инструмент в мешок. Туда же засовывает бутылку из-под молока. Затем собирает с пола крупные щепки и обрезки досок. Каждый день он уносит их домой. На одну, самую хорошую, Степан Парфеныч наступает ногой:
— Не трожь!
Филипп Иванович молча подчиняется. Копылов, конечно, бездельник и дрянь, но лучше с ним не связываться. Щепки Филипп Иванович перевязывает веревкой, взваливает на плечо и направляется к выходу.
— Пашка.
— Я потом, — поспешно говорит Драница.
— Пашка, я жене напишу.
— Закрой двери, падла, — кричит Степан Парфеныч и хватает с верстака киянку. Филипп Иванович проворно исчезает.
— Затопи печь, — приказывает Степан Парфеныч. Драница, ползает в полутьме, собирает стружки. Сует их в железную печь. Чиркает спичкой, а сам прислушивается. Степан Парфеныч, кряхтя, плетется в угол, где висит его сумка. Затем он ставит на верстак что-то твердое. И еще раз тот же звук. «Две», — соображает Драница и с благодарностью думает: «Вот мужик!»
— Возьми дверь на крючок.
