К его величайшему изумлению, навстречу ему вышел не этот согбенный саркастический старец, а молодой человек с небрежными манерами и горько сжатым ртом. Фракиец заметил, что парень, говоря с ним, остановился в пяти шагах, ближе не подошел, и что ноздри у него заткнуты лавровыми листьями. При виде золотого он сразу согласился сдать пришельцу в наем лошадь и двуколку — цизиум.
— Можешь взять вон тот. Ну, бросай свою монету!
Удивленный такой, по меньшей мере, необычной манерой, Калликст вывел лошадь из стойла и принялся запрягать, спросив, между прочим:
— А что, старины Клодия здесь больше нет?
— Умер, — буркнул конюх, по-прежнему держась поодаль.
— Умер? От чего?
— Да ты что, в конце концов, с лупы свалился? Понятное дело, от чумы.
Фракиец с трудом унял пробравшую его дрожь. Так вот оно что... Когда он уже готовился залезть в двуколку, парень окликнул его:
— Ты в Рим направляешься?
— Да.
— В таком случае от души тебе советую: поберегись! Там бродят банды, они пыряют прохожих отравленными копьями.
— Что еще за банды? Почему?
Конюх скорчил мину, долженствующую показать, как его удручает глупость собеседника:
— Сразу видать, что ты давненько здесь не бывал...
И не прибавив больше ни слова, исчез за деревянной дверью. Положительно, странные дела творятся в Империи... Не медля более, Калликст тронул с места и покатил в направлении града на семи холмах.
Когда он добрался до Тригеминских ворот, солнце уже клонилось к закату. Дождь хоть и прекратился, но небо все еще хмурилось довольно неприветливо. Выехав на Остийскую дорогу, он попал в сутолоку повозок, телег и прочего гужевого транспорта, ожидавшего пропуска в город.
Ворота открылись лишь после захода солнца. В наступивших сумерках Калликст смог проникнуть в столицу без риска нарваться на неприятности. Он сказал себе, что надо спешить, пока ночь не стала непроглядной, превратив переплетение улиц в безнадежный лабиринт. Но дорогу ему на каждом шагу преграждали бесчисленные похоронные процессии. К счастью, теперь до Субуры было уже недалеко.
Там обитал папа Виктор.
Прежде его бы вовсе не удивило, если бы он узнал, что глава христиан живет в этом квартале, пользующемся самой дурной славой. Он бы из этого заключил, что предводителю секты, которая преследуется законом, там скрываться надежнее, чем где-либо еще. На самом же деле это было бы заблуждением. Если папа Виктор, который одновременно являлся епископом города Рима, поселился здесь, он поступил так затем, чтобы быть ближе к страждущим мира сего.
Он подозвал одного из тех мальчишек, что, едва стемнеет, принимаются шнырять поблизости от больших площадей и богатых жилищ. Подросток тотчас подбежал и поспешил зажечь свой факел из пакли и смолы.
— Ты хорошо знаешь улицы Субуры?
— Я там родился, господин, — сообщил солидный малыш, горделиво вздернув подбородок.
— А знаешь, где находится дом, в котором живет главный христианин?
— Само собой. Тебя проводить?
— Да. Освещай мне дорогу.
И тут они пустились блуждать среди адски перепутанных вонючих переулочков. Вскоре Калликсту пришлось сойти со своей повозки и продолжать путь, таща лошадь за узду. Балки, торчавшие из стен, в любое мгновение угрожали свалиться им на голову. От этих слепых фасадов доносился шум жизни, в нем угадывались отзвуки то трапезы, то ссоры, слышались причитания плакальщиц, стоны больного. Ему вспомнилась Флавия, сводник тоже пришел на память. Сколько воды утекло, сколько событий и перемен произошло с той поры...
— Вот, господин, это здесь.
Калликст поднял голову. Этот дом походил на тысячи других. Обшарпан не больше прочих, но и не меньше. Однако не было никакой причины предполагать, что мальчик лжет. Он дал ему асс, привязал лошадь к каменной тумбе, затем постучался в дверь.
Тут посетителя ждал новый повод для удивления: человек, открывший ему, смахивал на раба, самого обычного, такого же, как все рабы.
— Я прибыл из Александрии. Меня прислал епископ Деметрий.
Человек при этих словах не нахмурился, не насторожился, ответил просто:
— Следуй за мной.
Он повел гостя к шаткой лестнице. Проходя по лестничной площадке, Калликст услышал влажный кашель, перемежаемый хриплым дыханием. Перехватив его вопросительный взгляд, спутник смиренным тоном обронил:
