На следующее утро после воскресного ужина, затянувшегося до глубокой ночи, Жанна встала рано и принялась за хозяйство еще деятельнее, чем обычно. Приказания ее звучали отрывисто, если не сказать резко, и так же резко и скоро она двигалась. В людях энергичных внутренняя тревога оборачивается повышенной деловитостью, но что-то неуловимо меняется в их голосе, взгляде, движениях, обещая через день или два настоящую лихорадку. Ночной сон не погасил пламенеющих щек Жанны, они пылали по-прежнему, выдавая смятение, сжигающее ее изнутри. После раннего обеда — обедали они по-деревенски в полдень — Фома отправился в поле, а вслед за ним ушла со двора и Жанна, накинув на плечи васильковую шубку. Нет, она не таилась, не пользовалась отсутствием мужа, как пользуется большинство женщин, торопясь обделать какое-нибудь свое дельце и опасаясь недоуменных вопросов. Фома Ле Ардуэй всерьез уважал жену и ни разу не спросил отчета ни в действиях, ни в поступках. А десять лет совместного и разумного ведения хозяйства принесли Жанне ту независимость, какая и не снилась горожанкам, — в городе каждый шаг может обернуться для женщины опасностью, а то и изменой.
Накинув шубку, Жанна отправилась навестить свою старинную знакомую Клотт. В народе так сокращают имя Клотильда, и в Белой Пустыни Клотильду Модюи иначе и не называли, как только Клотт. Замуж Клотт никогда не выходила и доживала свой век в одиночестве. Несколько лет тому назад она обезножела и теперь с трудом добиралась разве что до порога своего домишка. Зато молодость вместе с несколькими товарками провела очень ярко и бурно, и отблеск скандальной славы дотянулся и до невеселой старости.
До двадцати семи лет благонравная Клотт гордилась — и непомерно! — своей красотой. От природы она была ледышкой, и холодность берегла ее от соблазнов. Но к двадцати семи годам надменную гордячку разожгло наконец ожидание, распалило любопытство, которое сгубило и Еву, подточили сожаления о быстротечности юности, что жалят больнее угрызений совести, — и неприступная твердыня пала. Но страсть кружила ей только голову, никогда не опускаясь ниже взгляда прекрасных глаз. Парни со всей округи ухаживали за ней без всякого успеха. Пала она по собственной воле, снизойдя к последней льстивой хвале, увенчавшей груду других, которые вот уже десять лет складывали ей и которые она отбрасывала безупречной ножкой. Сеньор Орлон де Надмениль уже обратил свой родовой замок в притон для друзей, где благородные дворяне, не омолаживаясь больше кровью врага, развращались кровями юных девиц. Клотильда Модюи, перестав быть девицей, стала королевой оргий, бушевавших в замке. Окружив бедра тигриной шкурой, она являлась на празднества вакханкой, тело ее было нежным, зато тигриной свирепостью отличалось сердце. Природа изваяла прекрасную простолюдинку из сверкающего льда. Сделавшись жрицей любви, она не ловила глупцов на манок воображения, распалив сладострастными посулами, — вожделение она подстегивала жестокостью, холодом, леденящим равнодушием сфинкса. Распутники замка Надмениль, закружившие вихрем порока множество окрестных красоток, прозвали Клотильду Модюи Иродиадой. Тогда же она свела знакомство и с Луизон, которую называли Кремень за то, что та не была похожа ни на нее, ни на других обитательниц ненасытного гнездилища порока, этого полыхающего очага разврата, где от красоты, невинности, добродетели и юности оставался лишь пепел.
Луизон, сохранившая чистоту там, где другие сгорали дотла, не зажилась на свете после замужества, и Жанна тянулась к Клотт оттого, что та знала ее мать и дружила с ней в юности. Память матери Жанна чтила как святыню. Но со старой Клотильдой дружила не только в память о покойной. И хотя, по общему мнению, Клотильда Модюи, опозорив себя, расплачивалась одиночеством по заслугам, Жанна отважно продолжала с ней встречаться.
Гордячка Клотт, как по-прежнему ее называли, гордилась теперь не красотой, а воспоминаниями. Она презирала суждения и осуждения окружающих, с упоением вспоминая тот мир, к которому оказалась причастна. Старинные родовитые семейства вроде Горижаров, что, захирев, мало-помалу угасали, вызывали у состарившейся Клотильды искреннее и восторженное почтение. Ее добродетелью стала вассальная верность сеньорам, и, гордясь собственным бесчестьем, она осталась преданной служанкой тех, кто увлек ее на стезю порока. Старая, нищая, обезножевшая Клотт смотрела на окружающих с молчаливым высокомерием, не убавил которого и пережитый стыд. Товарки ее по распутству и пиршествам умерли, замок Надмениль, разоренный революцией, лежал в развалинах, молодежь, которую с детства приучили смотреть на нее с презрением, брезгливо сторонилась парии, а Клотильда Модюи, или попросту Клотт, оставалась все той же надменной гордячкой, какой была и в пору цветения. Жила она в жалком домишке неподалеку от Белой Пустыни и кормилась продажей овощей и фруктов со своего огорода. Домишко и огород — вот все ее достояние, если не считать высокомерия и одиночества. Одна из соседок победнее, рассчитывая, что в благодарность за заботу Клотт откажет ей после смерти свое скудное достояние, присылала к ней каждый день свою дочку для помощи и пригляда. Больше к Клотт никто не захаживал. Кроме Жанны, к которой Клотт всегда была добра, — фамилия де Горижар напоминала ей о юности.
