Он еще много задавал разных «зачем», а я ничего не мог ему ответить. И в самом деле, Глебу все это решительно ни к чему. Глеб — мой лучший друг. Он удивительный парень. Прежде всего — он циркач, акробат-прыгун высокого класса. Работает в цирке с шести лет. И отец его циркач, и дед был циркачом, и прадед. Глеб зарабатывает больше тысячи в месяц, а в позапрошлом году его наградили орденом «Знак Почета»— пятнадцатилетнего пацана! Этот орден помогает ему получать хорошие отметки: учителям неудобно ставить «двойки» и «тройки» орденоносцу. Глеб зверски способный и здоровый, как бык. Мускулы у него тренированные, железные. Я познакомился с ним в Казани. Тогда шла итало-абиссинская война. В наш класс привели «новенького»— небольшого роста, зеленоглазый, крепкий. Такой славный парнишка, и не робеет, главное.
На перемене Иноят Фасхутдинов — верзила и хулиган, известный всему городу, — приказал новичку:
— А ну-ка, ты, шмокодявка, подойди ближе. Новичок прищурил глаза.
— Тебе говорят! Ближе. Гони полтинник. Новичок подошел к Инояту, и Иноят вдруг взлетел на воздух, взвыл и брякнулся на пол, а новичок кинулся на него, по-особенному скрутил ему руки, и Иноят заорал, как резаный.
— Понятно? — тихо спросил новичок и вдруг, рассмеявшись, легко выжал на парте «стойку». — Понятно? — повторил он и стал поднимать одуревшего от стыда и боли Иноята с пола. — Забудь о полтинниках. И вообще забудь…
И я полюбил Глеба на всю жизнь. Здорово мы с ним подружились. Виделись, правда, не часто, больше переписывались. А вот здесь, в Запорожье, встретились. Глеб нервничает, не привык он полгода в одном городе торчать, а надо — десятый класс все-таки.
В мае начался летний сезон; Глеб учился, работал, готовился к экзаменам. Трудно ему приходилось. Утром — в школу, затем репетиция, возня с учебниками, вечером — в цирк; домой возвращается в час-два ночи, а в семь уже будильник заливается. Но Глеб никогда не жаловался. Лишь однажды признался мне, что больше всего ненавидит телефонные звонки — они ему напоминают будильник.
Чудак-человек! При чем тут телефоны? Но у Глеба всегда все навыворот, логика у него особенная. Например, он утверждает, что я нетипичный советский парень, поскольку я скептик по натуре и маменькин сынок. И он, Глеб, тоже, мол, нетипичный.
— Я, понимаешь ли, Юрка, — твердит он мне, — взрослый, поскольку взрослый — это тот, кто работает. К тому же и комсомольцы мы липовые балласт, так сказать. Некогда мне комсомольскими делами заниматься. Ну а ты… слишком много ты воображаешь, будущую Сару Бернар из себя корчишь. И вообще жареный петух тебя кое-куда не клевал.
— Ну так как же насчет Плиния? Зачем я его учил, да еще по-немецки? Почему не по-еврейски? — это все меня Глеб донимает. Но я привык к его фокусам. Сижу за партой, помалкиваю.
Тогда он пристал к Броне. Она сказала:
— А какая разница? Что по-немецки, что по-еврейски — это почти одно и то же.
Глеб разозлился, хотел было уйти, но в класс ввалились остальные ребята и девчонки. Пришел и Витька Зильберглейт. Он уже раздумал учиться в школе до гробовой доски. А за кафедру сел Павка Корчнов — краса и гордость школы. Уж он-то типичный. Недаром мы звали его Павкой Корчагиным. Характер у него, как у того Павки, — сила! И наш друг старался вовсю. Ребенка из Днепра выудил. Правду-матку всем в глаза режет, тысячу разных комсомольских нагрузок на себе тянет, а однажды даже написал заявление в педсовет — ему, видите ли, физик четвертную отметку завысил. По-моему, он втайне мечтает о небольшом пожарчике, чтобы при его ликвидации геройство проявить. В общем парень со странностями, но хороший, и мы его уважаем. Характерец что надо.
— Ребята, — сказал вдруг Павка тихо и торжественно, — давайте поклянемся так, как сказано у Островского… Ну, чтобы не было стыдно за прожитую жизнь. Давайте, ребята…
Сказал он как-то очень здорово. И все мы поклялись жить толково и честно. А потом отправились бродить по городу.
Высоко в небе тихо скользили мраморные облака; От Днепра тянуло прохладой. Серебряный лунный свет вздрагивал на водной глади — по ней, разгоняемая легким ветерком, изредка пробегала мелкая рябь.
