В своем «Философском словаре» (1756) Вольтер утверждал, что абсурдны попытки современного европейского общества заимствовать свои фундаментальные законы и верования у евреев. «Их жизнь в Вавилоне и Александрии, которая позволяла личностям приобрести мудрость и знания, лишь способствовала тому, что народ в целом преуспел в науке ростовщичества… Это абсолютно невежественная нация, которая в течение долгих лет соединяла презренную скаредность и отвратительные предрассудки с неистовой ненавистью со стороны всех наций, которые были вынуждены ее терпеть». «Тем не менее, – снисходительно добавлял он, – не стоит их сжигать на костре».
Дидро, редактор знаменитой Энциклопедии, выражался не столь оскорбительно, но в своей статье «Философия евреев» он приходит к выводу, что евреи обладают «всеми недостатками, присущими невежественной и суеверной нации». Барон Гольбах пошел намного дальше. В ряде книг, особенно в своем «Духе иудаизма» (1770), он вывел Моисея как автора жестокой и кровожадной системы, которая растлила и христианское общество, ну, а евреев вообще превратила во «врагов рода человеческого… Евреи всегда демонстрировали свое пренебрежение к самым ясным требованиям морали и законности… От них требовали быть жестокими, бесчеловечными, нетерпимыми, ворами и предателями. Все эти деяния считались угодными Богу». Опираясь на этот антирелигиозный анализ, Гольбах затем свалил в одну кучу все обычные социальные и деловые жалобы на евреев.
В итоге французское просвещение, идя навстречу чаяниям евреев в этот момент, оставляло им довольно мрачное наследие на будущее. Потому что этих французских писателей, и прежде всего Вольтера, широко читали по всей Европе – и подражали им. Вскоре и первые немецкие идеалисты, вроде Фихте, подняли ту же самую тему. Труды Вольтера и его коллег были знаменем и основополагающими документами современной европейской интеллигенции, и поэтому для евреев было трагедией, что в них содержался вирус антисемитизма. Так прибавилось еще одно наслоение в исторически сложившейся громаде антисемитской полемики. Поверх языческого фундамента и христианского подвала возник еще и светский этаж. В каком-то смысле этот этап грозил наиболее серьезными последствиями, поскольку он гарантировал, что ненависть к евреям, которую подогревал так долго христианский фанатизм, переживет даже спад религиозного духа.
Более того, этот новейший мирской антисемитизм почти немедленно стал разрабатывать две темы, теоретически взаимоисключающие, но на практике сливающиеся в дьявольский контрапункт. С одной стороны, вслед за Вольтером поднимающиеся европейские левые стали видеть в евреях мракобесов и противников прогресса человечества. С другой же стороны, силы консерватизма и реакции, ссылаясь на выгоды, которые евреи извлекли из падения старых порядков, стали изображать их союзниками и подстрекателями анархии. То и другое не могло быть правдой одновременно. Ни то ни другое не было правдой. Но верили и тому и другому. Второму мифу, к сожалению, содействовали добрые намерения Наполеона, который пытался лично разрешить «еврейский вопрос». В мае 1806 года он издал декрет, которым учреждалась Ассамблея еврейских нотаблей со всей Французской империи (включая Рейнскую область) и Итальянского королевства. Идея состояла в том, чтобы создать постоянную основу для взаимоотношений нового государства и евреев, подобно тому, как Наполеон построил их с католиками и протестантами. Эта структура в составе 111 человек, избранных лидерами еврейских общин, заседала с июля 1806 по апрель 1807 года и дала ответы на 12 вопросов, которые адресовала ей власть, по поводу законов о браке, отношения евреев к государству, внутренней организации и ростовщичества. Опираясь на эти ответы, Наполеон заменил старую общинную структуру так называемыми консисториями, которые в совокупности образовали общееврейскую организацию, регулирующую поведение тех, кого теперь следовало именовать не евреями, а «французскими гражданами моисеевой веры».
На тот день это решение было, пожалуй, прогрессивным. Однако на беду Наполеон дополнил этот светский орган параллельным собранием раввинов и ученых людей, дабы они давали Ассамблее советы по техническим вопросам Торы и галахи. Наиболее традиционные иудаисты встретили эту идею без энтузиазма. Они не признавали за Наполеоном права ни изобретать подобный трибунал, ни созывать его. Тем не менее, раввины и богословы собирались в феврале-марте 1807 года в обстановке пышности и с подобающими церемониями. Собранию дали титул Синедриона. К нему было привлечено намного больше внимания, чем к серьезному светскому собранию, и оно постоянно упоминалось в воспоминаниях европейцев спустя много лет после того, как еврейская политика Наполеона была уже навсегда забыта. На правом краю политического спектра, уже испытывавшем жуткие подозрения, что евреи затевают что-то радикальное, собрание этого как бы Синедриона, явившегося свету после перерыва в полторы тысячи лет, вызвало усиленные подозрения. Не явился ли он открытым и санкционированным сборищем конклава, который все это время собирался тайно? Вспомнили о мемуарах, где говорилось о тайных еврейских ассамблеях, которые каждый год выбирали новый город, чтобы совершить там ритуальное убийство. И возникла новая теория заговора, которую запустил в том же году в обращение аббат Баруэль в своей книге «
