Александр не мог не слышать о Диогене, ему еще не доводилось видеть человека, который оставался бы к нему равнодушен. Такого следовало завоевать. И предводитель эллинов в сопровождении торжественной свиты и теснящейся толпы горожан направился к бочке.
Диоген лежал на мусорной земле, грелся на солнце – сивая от пыли борода, копотно–черное, пропаханное морщинами лицо, костляво–крючковатые руки, усохшее тело, укрытое бурым от грязи, ветхим гиматием, из–под которого торчали босые, узловато–старческие ноги с обломанными ногтями. Он не пошевелился, лишь приподнял мятое веко, глянул дремотно темным глазом на юного властелина, на остолбенело–величественных вельмож, на толпу, сдерживаемую воинами в начищенных латах. На поклон и вежливое приветствие царя он небрежно кивнул нечесаной головой.
У Александра персиковый румянец на щеках, влажные глаза, в смелом разбросе густые брови, плечи широки, певучими складками с них стекает легкий, из заморской «древесной шерсти» хитон, перехваченный золотым поясом. В кроткие минуты он обычно клонил голову влево, глядел сейчас с серьезным – почти детским – любопытством на лежащего во прахе прославленного философа.
А свита позади, полыхающая пурпуром, сверкающая серебром и золотом, недоуменно взирала на встречу людей, схожих друг с другом ровно столько же, как солнце в небе с придорожным булыжником. Один равен богам, а в другом нет человеческого, даже не раб, почти животное. Но на этот раз господином держится не богоподобный – царь почтительно стоит перед возлежащим нищим.
И Александр почувствовал: победить не в силах, любая победа тут окажется смешной в глазах всех. Но в его силах осчастливить.
— Что могу для тебя сделать? Проси! – произнес он в порыве.
Диоген повел темным взглядом и смежил мятые веки.
— Посторонись немного. Ты закрываешь мне солнце.
Свита замерла, а толпа пришла в движение. Не все слышали ответ, но все хотели его знать.
— Клянусь Зевсом! – воскликнул царь с молодой запальчивостью. – Если б я не был Александром, то стал бы Диогеном!
Он кинул последний взгляд на дремлющего черноногого философа, и свита почтительно расступилась перед ним…
Все схлынули, остался один – невысок, худощав, на скуластом лице в подстриженной бородке прячется насмешливая улыбочка. Он подошел и, осторожно подвернув белую хламиду, опустился на землю.
— Ты узнаешь меня, Диоген?
Сумрачный глаз блеснул настороженно и недоброжелательно. Диоген не ответил.
— Не притворяйся, что не помнишь меня, — с усмешкой продолжал подсевший.
— Хорошо помню, — сипло объявил хозяин. – Этот ребенок возит тебя с собой, Аристотель Стагирит, как дорогую игрушку.
— Он перестал играть в логику и этику, Диоген. Он теперь собирается играть народами и царствами. Я больше ему не нужен.
— Однако ты все еще с ним.
— В последний раз. Возвращаюсь в Афины, там ждут меня ученики попроще.
Диоген сердито фыркнул:
— Будешь снова учить – принимайте этот гнусный мир, и он примет с объятиями вас.
Аристотель по–прежнему таил в бороде усмешечку.
— Из твоей бочки мир действительно выглядит непривлекательно.
— Я спрятался от него в бочку потому, что досыта нагляделся, как люди испакостили его. Больше не хочу видеть.
— Испортили мир? Значит, он когда–то был хорош?
— Он и сейчас еще хорош там, куда люди не могут добраться.
— А как ты мог видеть такие места, Диоген, куда люди не добрались?
— Подыми голову, Аристотель, — сердито сказал хозяин бочки. – И делай это почаще. Видишь небо? Оно чисто, не затоптано и не заплевано. Сравни его с грязной землей. А ласточек видишь?.. Они свободны и счастливы. Такой чистой когда–то была и земля. И на ней жили свободные люди, которые, как ласточки, не желали себе много.
— Их наказали боги?.. Ох, это старая сказка, Диоген.
— Не лукавь со мной, Аристотель. Я же знаю – ты не из тех, кто кивает на богов. И я не глупей тебя. Люди сами наказали себя.
— Кто и когда это сделал?
— Не все ли равно – когда. Давно! Стерлось из памяти… А кто первый начал портить жизнь – догадаться можно.
— И кто же? – поинтересовался Аристотель. – Наверное, такой же жадный до власти, как Александр Македонский, почтивший тебя сейчас?
