Музыканты расселись у возвышения в центре шатра, прямо напротив правителя и Пилата. Их было трое. Один из них запомнился Пилату навсегда. Он был отмечен богами, и отмечен самым тяжким, быть может, даром — печатью гения.
Он явно не видел окружающих, едва скользил по их лицам отрешённым взором. У него было странное, сосредоточенное лицо со взглядом, обращённым внутрь себя. Казалось, что он вглядывается пристально в самого себя, видит там то, чего не видит никто другой. Разглядев нечто неведомое миру, но очень важное, нужное и интересное, что необходимо передать всем и сейчас же, он начинал играть. То глубокая тоска по несовершенству мира, то восторг души, поражённой красотой этого несовершенства и полнотой жизни, слышались в этой музыке. Если руки музыканта не касались струн, то они пританцовывали, выстукивая ритм по дереву. В момент наивысшего напряжения, когда потоки аккордов срывались из-под пальцев, он иногда отрывал от инструмента руки — словно обжёгшись, словно эта непрерывно переливающаяся, радужная волна звуков, извлекаемых рукой, высекла огонь из дерева и причинила ему боль. Иногда, поднимая правую руку, он делал отстраняющий жест — как бы пресекал в корне услышанную мысль, не хотел или не мог рассказать её. А на лице попеременно отражались грусть, радость, недоумение, полный восторг…
Наверное, был совершённым в своём деле и тот, кто определял ритм, отбивая его на барабане. Если в воздухе погасал последний долгий звук струны, окрашенный тоской и печалью, дробь барабана становилась глуше, угасая вместе с ним, и замолкая в то же мгновение, что и звук. Если лавина звуков обрушивалась на зрителей, заставляя их подпрыгивать, выстукивать ритм пальцами, подпевать, то и барабанная дробь становилась чаще, звонче. Временами умолкали струны, и начинала свою пронзительную песнь флейта. Пилат ощущал при этом тоску, сожаление, желание, чтобы исчезнувшие звуки волшебных струн вернулись вновь прямо сейчас, в это же мгновение, чтобы ему обрести снова душевное равновесие. И они возвращались, и вновь лились нескончаемо.
Прокуратор не знал, долго ли продолжалась всё это, не ощущал течения времени. Впервые в жизни он был настолько поглощен музыкой, так позабылся — не в бою, не сжимая в объятиях женщину, что было бы привычно и объяснимо. Он не знал, что можно достигнуть экстаза и вот таким путём, и сейчас, позабыв о высокой политике, обо всех своих планах, друзьях и недругах, и обо всём прочем, наслаждался.
Впрочем, Иродиада преподнесла мужу (и любовнику? Думала ли она и о Пилате? Позже он ответит себе самому — конечно, да!) ещё один подарок. На помосте, устроенном в центре шатра, внезапно вспыхнули сами по себе, словно по приказу свыше, факелы. И — стояла ли она там уже давно или взбежала сейчас, сказать трудно, все были отвлечены совершенной игрой музыкантов, — осветили фигуру девушки в белом одеянии. Длинная юбка с широкими разрезами впереди, по линии бедер. И юбка, и открытый лиф расшиты серебром и украшены звенящими при движениях подвесками. На голове, плечах и обнажённых руках — нечто вроде длинной шали из прозрачного газа, очень лёгкой, почти невесомой, воздушной.
Впрочем, это Пилат разглядел несколько позже. Сейчас она стояла недвижно, скрытая этой своей шалью, опустив голову. Волосы она распустила по плечам свободно, но и их не было видно из-под этого длинного ниспадающего покрывала.
— Саломея, это Саломея, — раздался восторженный шепоток в толпе гостей. — Саломея-танцовщица!
Уже это одно это имя насторожило Пилата. А когда раздались первые глухие звуки музыки, и хор высоких женских голосов за стенами шатра затянул что-то тревожно-тоскливое, по-восточному таинственное и завораживающее, и она подняла голову… Ему показалось, что сердце пропустило удар, и второй… В глаза ему заглянула своими таинственными зрачками Иродиада!