Ибо, видимо, самое трудное для человека — ждать.
Может, все наши беды оттого и наваливаются, что мы не можем долго ждать.
И потому я тихонько произнес:
— Вы уж как хотите, а я — до конца пойду.
И встал со скамейки.
— Ну что же, — пробормотал Лабутько, — и я к тебе пойду в напарники. Мне тоже терять нечего, жена с гениальным режиссером сбежала, не вынесла моих командировочных разъездов, месяцами ведь дома не бываю.
— А мне вообще сейчас терять нечего, — сказал Олешников.
Если бы мы знали, что нас еще быстрее и дальше понесло от родного берега. Если бы знали…»
«Да, и я могу в этом признаться сейчас не только людям, но и себе: Эйнштейн и на самом деле был когда-то моим кумиром, а может, даже богом. Я и пуловер раньше носил такой же грубой вязки, какой видел на его портрете, и волосы у меня были такие же длинные и всклокоченные, я даже ручку цеплял на пуловер так же, как когда-то он, — во всем этом, видимо, было то, что проявляется у каждого ребенка, стремящегося перенимать привычки взрослых.
Возможно, я и не виноват вовсе, может, я даже перенимал не столько привычки Эйнштейна, сколько привычки всего нашего технократического века и потому так весело когда-то мурлыкал:
Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне.
Я верил, что наука — тот единственный бог, которому следует поклоняться, и потому так часто повторял высказывание Эйнштейна относительно служителя маяка, каковым должен быть настоящий ученый и которому в жизни ничего, кроме ручки и чистого листа бумаги, не нужно, ибо все остальное будет отвлекать его от поисков истины, того чистого и пока неизведанного, ничем не связанного с земными грешными заботами, что будто бы скрывается и должно скрываться либо в необъятной космической дали, либо в сложных физико-математических формулах, которым дают жизнь загадочные мировые постоянные…
Я верил всему этому до той поры, пока не догадался — у каждого свой уровень познания, — что мировые постоянные, как и многоэтажные формулы, графики и таблицы, — все это здорово, однако оно здорово только тогда, когда подкреплено техникой. Сами по себе графики, таблицы, формулы и даже мировые постоянные ничего не стоят…
…Как и служитель маяка становится никому не нужным, когда в море нет ни одного корабля.
Только поэтому я и стал изобретать сверхновый электронный микроскоп, о котором до сих пор мечтал Валесский. И мне, наивному, казалось, что я — технократ, и он — медик — как раз и есть тот мифический кентавр, которому подвластно то недосягаемое, что неподвластно прежним поколениям, тем же малограмотным житивцам. Казалось, мы сумеем открыть людям то, что их сразу же осчастливит.
Вообще, я тогда верил, что счастье — это что-то настолько реальное, что его, наверное, можно даже увидеть или потрогать. Только надо безотлагательно сделать это, это и это, и тогда — будешь счастлив на всю оставшуюся жизнь».
«И ходил я на лекции, слушал преподавателей, старательно конспектировал их разумные слова. Среди преподавателей были разные люди — на то они и преподаватели, — по-разному объясняли они все то, что было на Земле нашей столетия назад.
И тогда я совсем по-иному посмотрел на историю как на науку, ибо догадывался, что в истории народа каждый ищет и, как ни странно, может найти нужное и необходимое сегодня; в случае необходимости можно, оказывается, в истории многое оправдать, как случайное, так и закономерное, вообще, видимо, можно любую случайность подогнать под закономерность, можно даже оправдать крестовые походы, обескровившие не только белорусов, можно поблагодарить хана Батыя за то, что он заставил славян объединиться — о-о, сколько можно найти оправданий тому злу и жестокости, что творились когда-то на моей земле, однако где же те критерии правды и справедливости, где те, как говорил Олешников, самые высокие, самые справедливые аксиомы, за которые должны держаться историки?
Осознал я тогда, сидя в книгохранилище над летописями, сравнивая учебники по истории народа, написанные в разное время, что история народа — не игра, однако вся трагедия в том, что она становится игрой, попадая в нечистые руки.
