Надежде многого и не нужно. Даже чашки иной раз хватит — упала, да не разбилась, только ручка откололась.
Рассиживаться дольше не оставалось времени. Солнце уже коснулось крыши соседского дома. Мария Тереза надела пиджак. Оказывается, не так уж и выросла из него, только рукава коротковаты и карманы вверх немного уползли. Довольно увесистый охотничий мешок взлетел на плечо. Бабушка подсобила надеть поудобней. Молча вышли на улицу.
По пути Мария Тереза сняла с гвоздя в чулане маленький, с осиновый листок, обметанный ржавчиной замок и заперла наружную дверь. Ключ отдала Федоре.
— На, бабушка, дом на тебя остается. Жди нас. Война кончится, вместе домой вернемся.
— Бог даст, так и будет. Сверните голову этому поганому фашисту. Он ведь, окаянный, и живой на живого не похож — сущий клещ. И даже крест его на клеща похож. — Она опустила ключ в карман юбки. — За дом не беспокойся, покуда сама жива, все в целости сохраню. И часы заводить буду, и цветы поливать. Разве только огонь-полымя — от него спасения нет, это уж в милости божьей. Лишь бы сами живы-здоровы воротились.
Только Мария Тереза коснулась ногой большого плоского камня, на котором сидели они в первый вечер с Любомиром, всем телом сразу и обмякла. Сколько раз она ступала на этот камень, но Зуха при этом не вспоминала камень был сам по себе, Зух сам по себе. А теперь они — человек и камень слились вместе, и она, не в силах переступить, так и села на крыльцо.
— Уважим обычай, посидим на дорожку, — сказала старушка и приткнулась неподалеку. Долго сидели. Оказывается, у этого обычая есть свой смысл. Клубок нервов, который выкатился было из рук, Мария Тереза за это время смотала заново и зажала в горсти. Не чувствуя клади за плечами, она стремительно встала и твердыми шагами пошла со двора. Щеколду на воротах Федора накинула сама. Что ни говори, теперь за дом она в ответе.
Мария Тереза хотела было обнять старушку, но та остановила ее.
— Не здесь, за околицей попрощаемся. Если не провожу, душа будет не на месте.
Нужно сказать, Мария Тереза с односельчанами не ссорилась, жила в ладу, со всеми была приветлива, однако близко, чтобы хлебом-солью делиться, ни с кем не соседилась. Да и те бойкую, безоглядную, острую на язык, вольную испанку в свои до конца так и не приняли, то настороженно, то удивленно следили за нею со стороны. Вот почему с остальными она прощаться не стала.
Они прошли пыльным проулком, ведущим на большак. Никто навстречу не попался, только кое-где из-за плетня или от ворот посмотрели им вслед. Но никто не удивился. Решили, видно, мало ли что этим двум чудаковатым, на особинку, женщинам взбредет на ум. А взбрело на ум — ноги покой теряют, подошвы жгутся. Так думали соседи, которые сами все делали с толком, по разумению.
В конце проулка к ним молча присоединился Гусар, весь в клочьях прошлогодней шерсти, — от старости и жизни впроголодь он и за весь год никак не мог перелинять. Его не прогнали. Истолковав это как разрешение, старый лохмач потрусил рядом. Вот и идут эти трое. Справа — поднимая пыль сапогами, с кладью на спине шагает Мария Тереза, посередине — катит на своем самокате Федора, слева — трусит Гусар со своей почти уже человеческой душой.
Поднявшись на взгорок, где давеча пропылил тот хвостатый «виллис», они остановились.
— Ну, прощай, дочка. Может, и не увидимся, больно уж время лихое, а сама я… уже не лихая. — Старуха вдруг расчувствовалась, даже две-три слезинки выкатились из глаз. — Вот, слезами тебе дорогу вымочила. Я так просто… — Она тут же повернула разговор на другое. — Дом твой в сохранности будет, себя береги.
И Гусар тоже кивнул Федориным речам.
Мария Тереза, за полдня повзрослевшая сразу на несколько лет, ни словам старушкиным, ни слезам не поддалась, только припухлые губы дрогнули чуть.
— Ладно, я пойду. Прощайте. Оба… — сказала она и быстро зашагала прочь. Бабка Федора сначала одной худенькой сморщенной рукой помахала ей вслед, потом другой, а Гусар, затосковав, глухо проскулил дважды. Провожающие сразу домой не повернули, так, покинутые, и остались стоять. Дойдя до вершины холма, Мария Тереза оглянулась назад: они все там же, Гусар даже присел на задние лапы. У нее сжалось сердце: «У одной — старость человеческая, у другого — старость собачья. Сколько они в этой жизни изведали, сколько слез пролили, горечи и мук испытали… А кто их когда-нибудь приласкал, кто им спасибо сказал? Потому они и вместе… как мул и его тень», — вдруг вспомнилось ей забытое, из детства, присловье. Она махнула им рукой и пошла дальше.
