Сначала его выходка показалась странной, насторожила. Однако улыбчивое его нахальство, простодушная заносчивость, похвальба напропалую позабавили. А потом все это даже пришлось по душе. Речь у него только об одном, о лошадях. Говорит вдохновенно, все забыв, хмелея даже. Оказывается, в Зауралье, в совхозе он был «объездчиком-укротителем» — выезжал под седло полудиких лошадей, которые ходили в табуне, узды и седла не знали. И свои «люблю» и «луплю» он, наверное, сказал так, из ухарства.
— Если всех лошадей, какие через мои руки прошли, вместе собрать, полную дивизию в седло посадить можно, — похвастался он, — и еще коней останется. А если всю водку слить, какую я выпил!.. Впрочем, чего ее сливать, кому она нужна, выпитая водка? А вот лошадь… да-а, лошадь… Ты мне любого черта дай… моргнуть не успеешь, а черт уже, что ангел небесный, по струнке идет! Только один с хребта скинул и копытом нос мне своротил, — он пощупал свой нос. — Рыжий был жеребец. Рыжая масть упрямая бывает, дурная, а саврасая или буланая — послушная, терпеливая; вороная масть — сплошь скрытная и хитрая, а вот белая — чуткая и чувствительная, особенно кобылицы. Думаешь, зря в старину батыры на Акбузатах[1] ездили?
Правда ли, нет ли все эти его рассуждения о нравах-повадках лошадиных мастей — неизвестно. Но слушатели верят. А коли верят, значит, так оно и есть.
Янтимера еще в детстве лошадиный бес пощекотал, и рассказ Гарданова он слушал так, что сердце замирало. Еще до того, как поступить в театральный техникум, он четыре лета помогал пасти колхозный табун, и потом, когда учился, каждое лето, вернувшись домой, брался за эту же работу. Казалось, не то что повадки — он даже мысли каждой лошади в табуне знал. А вот чтобы норов по масти различать, — такого не помнит. «Наверное, объездчик-укротитель больше знает. А ведь интересно…» — сказал он про себя и подошел к Мардану Гарданову. Встал перед ним… да и застыл. Что это? В глазах мерещится?..
Если бы только мерещилось!
Из левого кармана гимнастерки Гарданова торчала ручка оловянной ложки — его, Янтимера, ложки! Она самая! На конце ее выцарапана родовая Байназаровых тамга — «заячий след». Укротитель диких коней уже завел новую побасенку. Слушатели опять расхохотались. Янтимер же ничего не слышал, стоял и смотрел. Хотел сказать что-то… Куда там! Только — тук-тук, тук-тук — перестук колес бился в ушах. Не то что слово сказать… Только перестук колес в ушах.
А может, не колеса это — кровь в ушах стучит? Перед ним вор. Ложку украл. Да хоть иголку — все равно вор. Вот сейчас Янтимер схватит вора за шиворот, закричит, осрамит его на весь вагон. «Ты вор! Бесстыжий! Ты никудышный товарищ!» — закричит он. Вот только с духом немного соберется… и скажет: «Попросил бы, я и сам отдал. Дело не в ложке. Дело в тебе самом».
С духом не собрался, язык не повернулся. Нет, увесистых кулаков Гарданова он не испугался. Перед людским бесстыдством спасовал. «Эх ты, Янтимер![2] — вдруг вскинулось сознание. — Дух твой не железный — а тесто, воск, кисель! Вора в воровстве уличить силы не хватило. Засмущался, струсил… Размазня! А еще с врагом сражаться едешь. Родину защищать! Геройство выказать! Комедиант несчастный!» — «Комедиант» — это он уколол себя тем, что учился на артиста.
Разум бушует, а язык молчит.
И вот что ясно почувствовал Янтимер: он тогда не только взятую из дому ложку, но какую-то частицу своего достоинства потерял. Вот как оно выходит — коли вещь твою украдут, то и душу без ущерба не оставят.
* * *
…В роще, где береза смешалась с осиной, мотострелковая бригада коротала последнюю свою ночь накануне ухода на передовую. На рассвете она выстроится… Потом все кончится, и в…часов ноль-ноль минут она тронется с места. А пока между благополучно миновавшим «вчера» и неведомым «завтра» спят, размякнув, тысячи людей. Кто в землянке, кто в палатке, кто в шалаше. Только часовые бодрствуют. И еще трое… Один из них — комиссар бригады Арсений Данилович Зубков, другой — командир мехбата капитан Казарин, ну а третий — командир взвода разведки Янтимер Байназаров. И в палатке медсанбата не спит одна девушка. Но ее печаль иная — ее тоска не на смертной еще черте.
