В конце концов, она подчинилась движениям моей руки. Мы медленно направились к круглому садику. В центре его стояла деревянная скамья, вырубленная из ствола небольшого дерева. У меня был с собой свежий номер еженедельника для женщин. Я стала читать вслух короткие рассказы, рассуждать о последней моде. Журнал я держала так, чтобы ей были видны рисунки и реклама. Не было, правда, никакой уверенности в том, что она хоть что-нибудь понимает.
Все это, однако, помогло скоротать утро. Наступило время обеда, а потом и отдыха. Я уложила ее в постель и накрыла легкой простыней. А сама пошла к себе приготовиться к вечеру. У меня не было полной уверенности, что Ник придет сегодня вечером, но, если надежда и горячее желание что-нибудь да значат, он обязательно будет здесь.
В пять часов я пошла будить Еву… и, войдя в комнату, в изумлении остановилась на пороге. Она сама встала с постели и теперь стояла в углу комнаты, отвернувшись к стене, вся напрягшаяся как струна. Она, казалось, была во власти своей ужасной болезни еще больше, чем обычно.
Я подошла к ней. В одной руке, прямо перед глазами, она держала фотографию Камиллы. Глаза были полны слез… Слезы катились и по щекам.
— Ева! — воскликнула я. — Ты что, очень любила Камиллу?
Она не двигалась и не отвечала. Невозможно было понять, как она умудряется стоять в этой немыслимой позе.
Я взяла у нее из рук фотографию. Могу поклясться, я почувствовала некоторое сопротивление: она не хотела ее отдавать. Я повернула ее от стены, хотела отвести к креслу — и не смогла. Она будто вросла в пол. Надо было как-то усадить или уложить ее. Нельзя было терять терпения.
— Ева, милая, если ты так и будешь тут стоять, пока придет Ник, он будет очень расстроен. Он ведь так надеялся на тебя. И я тоже. Не отнимай у нас эту надежду. Ну, пойдем, сядем. Или, если хочешь, полежи.
Она не реагировала. Я почувствовала, что прихожу в полное отчаяние: никудышная, совершенно не гожусь для ухода за больным человеком. Мистер ван Дорн был прав: меня надо было сразу отправить обратно.
И все же я не могу вот так сдаться. Несмотря на все, что произошло этой ночью. Она должна поправиться. Даже если она и напала на меня, то это было бессознательно. Да, она должна поправиться. Кроме всего прочего, это был бы большой успех и для Ника.
Вдруг у меня появилась идея. Я взглянула на фотографию, которую перед этим отняла у нее, и вновь вложила ей в руку. Я была права, чудо произошло: она позволила отвести себя к креслу.
— Ты знаешь, мистер Тэйни дал мне этот портрет. Он, оказывается, хранил его все это время. Я думаю, он был влюблен в Камиллу. Она-то, конечно, не отвечала ему взаимностью: она ведь уехала. Знаешь, он расхваливал ее до небес: какая она красавица и все такое. Сказал, что она уехала, так как решила, что где-то в другом месте ей будет лучше.
Здесь я немного покривила душой. Не хотелось передавать слова мистера Тэйни, что Камилла получила все, что могла, от семейства ван Дорн и смылась.
— Хочу попытаться найти ее, — продолжала я. — Пока еще не знаю, с чего начать, но, думаю, найду какой-нибудь способ.
Почему-то у меня возникла уверенность, что Камилла много значила для Евы.
— Но ты тоже не должна терять времени, — продолжала я. — Надо делать все, чтобы поправиться. И самое главное — пожалуйста, делай все, что тебе говорит мистер Рисби. Что бы ни происходило — слушай только его. Прежде всего, тебе надо больше двигаться, бывать на свежем воздухе. И не замыкаться в себе.
Если бы она хоть как-нибудь дала мне понять, что слышит… Но нет, она сидела передо мной, как огромная красивая кукла, и молчала.
Приближалось время ужина. Потом, может, придет Ник. С каким нетерпением я ждала его! Несмотря на то что до сих пор я ни разу еще не испытывала чувства любви, сомнений не было — я была отчаянно влюблена.
Кто-то по-хозяйски, без стука, открыл дверь в спальню. Может быть, мистер ван Дорн вернулся раньше времени? Но нет, это оказалась Гарриет Кэртис, тетушка Евы. Остановившись прямо перед Евой, она стала беззастенчиво разглядывать несчастную девушку.
— Никакого улучшения, — сказала она громко и безапелляционно. — И не считайте меня дурой — я все равно не поверю в улучшение, что бы вы там ни говорили.
