Возможно, поэтому, а возможно, потому, что, додумавшись, наконец, к а к поступить, чтобы, если ты - дерево, на тебя не вползли гусеницы, а остальные жизни, в том числе люди, на твой ствол не натыкались, он встал и медленно ушел из вечного своего жилья в трухлявом низу похожего на церковь дома. Уходил он, сопровождаемый музыкой, уже заладившей звучать изо всех комнатных углов. Из левого дальнего волокся долгий звук, точь-в-точь скрип медленно отворяемой двери, из правого шел звук дробный, похоже, быстрый, но для него звучавший медленней остановленного в пространстве сверлильного визга. В двух остальных углах порождались ноты, извлекаемые внучками: хотя неодинаковые, но громкие, схожие несовершенством и донимающие тщанием. Ни в какую мелодию, тем более в а р ш и н м а л а л а н, чего хотелось бы в своем жилье собиравшейся уходить Вере, сложиться все эти звуки не то что не могли, но и не намеревались.
Вера ступила на известную уже нам отвесную лесенку. Спускаться можно было или передом, но на каблуках такое трудно, или боком, но тогда платье на подгибаемой, остававшейся сверху ноге плюс подплательная комбинация сметали под подол сор со ступеней. Или - задом. Это было удобней всего, притом что располагались ступеньки как придется, и приходилось то укорачивать, то растягивать шаг, чтобы дотянуться до нужной. Но это всего лишь мысленные варианты, а Вера, не размышляя, сразу пошла задом - так ей было ловчей и так она сильнее ощущала запахи лестницы - нос при дальнем опускании ноги оказывался вровень с какой-нибудь ступенькой (рука при этом держалась за жердяное перило), и от ступеньки в Верины ноздри отшибался противогнидный керосин собственных ее волос (правда, на лестнице и так пахло керосинками). Заодно она видела в прозоры, не заколоченные меж ступенных тесин, трухлявую суть дома, да и сам факт растягивания бедер на длинном шагу был приятен, потому что ощущались ноги тела, а также само туловище, пахнувшее пудрой Л а н д ы ш е м и попрысканное К а р м е н о м.
Так преодолевала она незабываемую ту лесенку в девять ступенек, а комбинация с подолом креп-марокенового ее платья состязались то в высовывании друг из-под дружки, то в попеременном перекрывании.
На веранды иногда залетали воробьи и ласточки, но ласточки тут не гнездились, а просвистывали насквозь, срезая дорогу, чтоб не летать лишнее. Воробьи же склевывали помраченных керосиновой вонью древоточцев и жучков, выглянувших из шильных своих отверстий продышаться, а потом сидели вперемешку с прищепками на разлохмаченных бельевых веревках, протянутых от гвоздей на внутренних стенах веранды до какого-нибудь приросшего к земле дворового дерева или до углового верандного столба. Воробьи суетливо вертелись, звонко чмокали, ковырялись в напыженных своих грудках и гадили на верандные полы.
...О если бы хоть какой сел на какой из прутиков! Или если б на каждый село по воробью, и получилось бы десять птиц, и они бы свистели, и ни одна бы гусеница не заползла по стволу! Но она и так не заползет, если вырасти, не касаясь земли. Хорошо, что никто, кроме него, не догадывается об этом, а то сразу бы воспользовались...
Вера спустилась с верхнего марша и толкнула, избочась, фанерную дверь. Та, видно, вовсе скосилась и, чуточку проскребя, заклинила свой передний угол. Тогда, не поворачиваясь - ибо за площадкой по нижнему маршу тоже ловчей спускаться задом (там ступеньки будут реже), - Вера уперлась руками в стенки пенала и пхнула дверь молодым своим девкиным крупом. Дом затрясся, но дверь все равно не отлетела, а тяжело сдвинулась на чуть-чуть и как бы столкнула что-то на веранду. Разноголосица соседской музыки в этот момент вовсе пошла невпопад, а с веранды послышался хрип, заглушенный хрипотой двери. Вера протиснулась в получившуюся щель и, прижавшись к единственной стенке, чтоб заодно затолкать на место проползшую с натугой дверь, всем своим круглым лицом, всеми своими кумачными щеками, всеми бровями домиком и пустой над низковатым лбом трубкой прически заверещала.
Бельевая веревка, примотанная к толстому гвоздю, вколоченному в торец подплощадочной балки, тянулась теперь почему-то вверх, где уходила под стропило наклонного ската, а затем отвесно переламывалась вниз, и на ней, подвешенный за шею, шаркая ногами по воробьиным отметинам, качался старик. Он воздевал руки и топырил пальцы. Всполошенные воробьи летали по веранде, и один даже метнулся посидеть на пальце стариковской руки, но, поняв ее содрогание, бросился улетать, причем неодно-кратно оглядывался.
