Все тут виделось, как и в России, но что-то все-таки было не так.
Над аэродромом, когда приземлился самолет, разразился ливень. Он был короткий и стремительный и сразу же остудил воздух и землю.
В России июльские ливни бывают теплые.
Темное рваное облачко уже ушло, скатилось к лесу, слилось с ним, а на аэродром все еще неизвестно откуда падали крупные капли, в лужах на протоптанной рядом с серым бетоном тропинке расплывались редкие кружки ряби, и небо уже заголубело высокой и пронзительной голубизной.
Только здесь оно было чуть бледнее, чем в России и, наверно, не оттого, что полиняло от дождя, а просто сроду ему не хватало яркости.
Сквозь рассеянную в воздухе влагу пробился свет расплывчатого, еще неясного солнца, и вдруг все вокруг, казавшееся до этого пепельно-тусклым, засверкало, заискрилось, зазеленело. Скучный бетон посадочного поля заблестел, точно большая лужа, и даже слегка заголубел, окрашенный отражением неба. Трава, высокая и сочная, была более яркой, чем в России, где к этому времени лета она уже грубеет, просвечивает желтизной.
Моментальное обновление земли на глазах Егора Канунникова вдруг на какое-то время, может быть, только на миг, заставило его приободриться, поверить, что все будет хорошо, что прилетел он сюда не напрасно, выбрав такой странный кружной путь в Ленинград, где надеялся разжиться серебрянкой на родственном заводе, на том самом, от которого во время войны отпочковался и обрел самостоятельную жизнь Новоградский инструментальный. Да, бродил бы сейчас по Невскому… а в понедельник с утра начал бы свои дела, которые не удалось решить в Москве и которые так осточертели ему. Но все равно их надо было кончать, он от них не денется никуда. И тут опять неуверенность, владевшая им в самолете, вернулась к нему. Он уже видел бесплодность своего замысла, ненужную потерю времени и выброшенные собаке под хвост деньги. Какого черта он не подумал об этом в Москве? Не подумал как следует и примчался на самый край света, пусть он был и таким близким, но где все такое незнакомое, вызывающее в душе что угодно, только не твердую уверенность и надежду. Чем может помочь ему Эйнар Илус, к которому он ехал, если не помогли ни Российский, ни Союзный Госплан? А кто есть в стране выше Госплана? Шутники уверяли, что, кроме бога, никто.
И то, что Егор вспомнил сейчас об Эйнаре Илусе, заставило его покраснеть. Он давал себе слово никогда не напоминать Эйнару о себе, никогда не воспользоваться знакомством с ним и намеком не показать, что тот чем-те обязан ему. Но Егор пренебрег своим запретом и вроде за платой прилетел в Таллин.
В ту минуту, когда Канунников подумал об этом, рука его сама собой потянулась к чемодану: убежать куда угодно, только бы не попасться на глаза хрупкому, низкорослому эстонцу с бледностью слабого ребенка в лице, с которым два года назад свел его в Москве странный случай.
«Оставь, пожалуйста, самоедство, — вежливо, но саркастически остановил он себя. Когда он сердился на себя, а не на кого-то другого, к нему приходил этот саркастический настрой. — Уж принял решение, зачем же отменять его? Ты ведь стал умнее разве на один час жизни, что провел в дороге от Москвы, и не настолько поглупел, чтобы казнить себя за то, что сделал в безвыходном положении. — И тут он опять саркастически подумал о себе, хотя и обращался ко всему человечеству. — Если бы люди умнели так же быстро, как глупеют»…
Бетон посадочного поля уже потерял голубизну, забелел обсохшими островками.
Егор Канунников нагнулся за чемоданом, стоящим у его ног на черно-белых шашечках пола, перебросил его из правой руки в левую, отвернулся от аэродрома, как бы надолго кончая с ним, и зашагал к дверям вокзала.
