Мальчик шел впереди, в такт шагам размахивая руками. Они вышли на широкую площадь, гладкий и чистый асфальт блестел, будто навощенный. Пологая горка, кирха и новые дома уживались в близком соседстве и обрамляли площадь причудливо и разнообразно.
— Это площадь Победы, — объяснил мальчик. — А горка называется Харью. И улица, куда мы свернем, тоже Харью.
Улица была узкой-узкой со старыми домами, и только впереди вырисовывалось большое здание новой постройки, но стилизованное под средневековье: зубцы и черепичная крыша. Егор с любопытством рассматривал и дома, и мостовые, и людей, идущих навстречу и обгоняющих его. Все было интересно: говор людей, их лица, одежда, настроение. Интересны были дома, рисунок окон, занавески. Из всего этого складывается жизнь, похожая и непохожая на жизнь его родного Новограда.
Сквер слева как бы надвигался на улицу, был поднят над ней, и улица от этого казалась еще уже. Они подошли к тому новому дому с черепичной крышей, и Егор увидел справа шпиль с железным человечком, повисшим в воздухе, и спросил, что это такое. Мальчик ответил, что это старый Тоомас, он и охраняет их город.
На улице Виру, куда втекла узенькая Харью, гуще стал поток людей, ярче витрины магазинов, оживленнее голоса.
— Это наш Бродвей! — значительно произнес мальчик и показал, где можно сесть на трамвай номер три. А сойти надо на остановке «Улица Яана Томпа», миновать железную дорогу, и вот она — улица Лидии Койдулы. Егор поблагодарил мальчишку, тот с удовольствием повернулся и побежал, так ни о чем и не спросив его. У мальчика не оказалось к нему никакого любопытства, и это было как-то не по-мальчишески. Вот ведь приучен: лишнего не говорить и ни о чем не расспрашивать.
На минуту представил на месте маленького эстонца своего сынишку, шестилетнего Славку. Нет, тот бы расспросил у незнакомого дяди обо всем, что его вдруг заинтересовало, и рассказал все о себе. Славка человек общительный.
Славку Егор любил. В командировках он больше всего скучал по нему. По дочери Ирине скучал меньше. Дочь была старше на семь лет, страдала заиканием и росла замкнутой и, казалось, мало замечала, дома отец или уехал надолго, живя в каком-то своем мире, понять который отец не мог. Это порой злило его и все больше отдаляло от дочери.
Дом по фасаду был прикрыт каштанами, как стеной. И только к парадному, в глубину садика вел полукруглый, как в метро, тоннель. Плиты дорожки были еще темны от дождя, о котором в городе должно быть уже все позабыли, так он давно лил. Пахло мокрой землей и древесной корой. Зеленый тоннель, каштаны, этот сырой земляной запах понравились Егору. И когда он вошел в квартиру с указанным номером и здесь почувствовал запах леса и земли, состояние обманутости, в котором он все еще находился, уступило место другому состоянию: то ли это было чувство родного дома, то ли чувство друга. В поездках он научился дорожить этим чувством. Бывает, что приходит оно от общения с тем же администратором, без которого никто и никогда не сможет обойтись, если шляется по стране из конца в конец. Бывает, что настольная лампа в чужом гостиничном общежитии приведет за собой это дорогое состояние души. А то вот запах земли и древесной коры.
— Это вас устроит? — спросила женщина лет сорока пяти, чуть постарше его, а может, ему показалось, что постарше, — голос у нее был какой-то потухший, да и в комнате, за окном которой качался зеленый каштановый сумрак, не хватало света. Она держала в руках бумажку, поданную Егором, так бережно, будто это были деньги, уплаченные вперед.
— Вполне, — сказал Егор. — Жаль, что приехал сюда накоротке.
Он не видел тени, скользнувшей по ее лицу — на этот раз в «Паласе» забыли о ее просьбе не посылать тех, кто приезжает не надолго, но ничего теперь не поделаешь.
— Самолетом или поездом? Когда будете мыться?
— Самолетом. Если вам удобно, я хотел бы ванну перенести на вечер.
— Это удобно, — сказала она и к чему-то прислушалась. За стеной раздался женский голос.
— Хозяйка просит, — сказала женщина, ее звали Апполинария, или тетушка Апо. — Совсем слабая стала. Как почувствует себя плохо, начнет молитвы читать. Слышите?
