– Братья. Старший и младший. И оба мужчины. Двойная, тысячекратная тяжесть.
– Уж первое ты мог бы свалить со своих плеч, – пробормотал я по чистому наитию. – Вы же сводные. Твоя юная матушка умерла родами, производя тебя на свет, верно?
– Немного позже. Говорили – от горячки.
– Тем более. Это её успел лицезреть и с ней тебя сравнивал брат? Нет ни капли общей крови в ваших жилах.
Няньку и учителя берут к дитяти и ради него. Я догадался верно, хоть мне были подарены для того лишь крохи. Но сам Эуген – он томился своей виной уже оттого, что в уме совершенно отдалил себя от родичей.
– Они ведь влюбились друг в друга, мой отец и моя мачеха, – произнёс он. – Полюбили – и сосредоточились внутри себя двоих, что также было извращением. На нас с братом вровень легла тяжесть – поддерживать семейную честь и блюсти семейный ряд.
– Представительствовать в собрании, – кивнул я. – Соблюдать порядок и чин. Вы ведь сочли себя совсем взрослыми.
А другие их братскую приязнь – слишком пылкой и всеобъемлющей.
Я вспомнил одну из книг якобы о моей собственном времени (но что здесь, в Эребе, – время?), которую раздобыл у Валентины. Про единоутробных брата и сестру, что начали обниматься на пеленальном столе, едва выйдя из утробы. Потом их сын женился на собственной матери и на вдове отца, но всё же одной силой своего покаяния, претерпев добровольное мучение, стал святым и к тому же одним из величайших жрецов Христа.
Впрочем, многое зависит от законов и обычаев той страны. Мой опыт не говорил об этом почти ничего.
Я думаю, братья казались ровесниками, как бывает с хорошей парой супругов. Тёмная и светлая половины одного «я» – разница в летах скрадывается уверенной силой одного, гибкой нежностью другого. Идеал во плоти.
Эуген понимает, что я представляю себе. Он редкий умница.
– Мой брат учил соблюдать себя не ради одной только публичности: следить за чистотой тела и гладкостью кожи. Одеваться неброско и в тоже время так, как никто другой не умеет. Будто во вторую кожу. С нарочитой небрежностью – тогда как на самом деле вся процедура занимала часы. Оттачивать красноречие и остроту ума. В совершенстве владеть душой, как и телом.
– Что во всём этом было порочного? – спросил я сухо: кажется, такая отстранённая интонация более других находила в нём отклик.
– Высокий Дом должен найти себе хозяйку и зачать с нею детей, – произнес он после выразительной паузы. – На худой конец – служанку из низших, хотя такие дети не наследуют имени и рода. Слишком увлечься женщиной, принадлежащей мужу или самой себе, – постыдное дело.
Высокий Дом – не здание, но род. Или то же, что высокородный, всадник, дворянин? Возможно.
– Что-то география вашей сословной нравственности для меня темновата, – ответил я. – Жену полюбить нельзя, что ли?
– Супруги обязаны друг другу верностью. Это принадлежит только им одним. Они должны иметь совместных детей. Сыновья и дочери уходят от них и вьют свои гнёзда – это закон. А нас замкнуло друг на друге так же точно, как отца с матерью. Только куда более непростительно.
Постепенно я понял. По всей видимости, именно бездетность старшей пары навлекла беды на всю семью. Либо поклянитесь, что младший сын – ваш, либо вас насильственно разведут – так, я думаю, приказали им однажды. Зачем нужна была клятва? Обе жены отца встретились в доме: вторая сидела с первой во время трагической беременности и выхаживала недоноска. Это породило сомнения.
Но если братья по крови настолько близки друг другу – это переходит границы и без того порицаемой шалости, становясь преступлением.
– Мне было рано встречаться с невестами моего круга, – добавил Эуген. – Но целомудрие Тангаты настораживало всех уже давно. Он уклонялся от любых игр и любых встреч.
Из рассказа я понял, что у них в ночь летнего равноденствия творилось нечто подобное нашей облавной охоте на бывшего Хозяина Леса с оленьими рогами на голове: костры, прыжки через пламя, клики, чтобы выманить из чащи. И убивший оборотня… нет, кажется, не заступал пустого места, выбор оставался в ведении жрецов, – но получал приз особого рода. В виде самой красивой девы на выданье.
