4
Нанок работал целый день. Он описал ярангу, снял несколько планов, составил подробные чертежи, пересчитал деревянные стойки, обмерил, сфотографировал.
За обедом Зина спросила:
— Неужели все это так действительно важно? Разве кому-нибудь в будущем понадобится яранга?
— Как сказать, — ответил Нанок. — Вот мне Нутетеин рассказывал: было время, когда показалось, что наши песни и танцы уже больше не нужны — ни нам, ни будущим поколениям. В клубах учили танцевать тустеп и танго…
Зина рассмеялась.
— Нутетеин и танго… Смешно. Но ведь это разные вещи. То искусство, а тут яранга.
— Ярангу сделать — это тоже искусство. Может быть, даже большее, чем песни и танцы.
— Ну, тоже скажете! — улыбнулась Зина. — Вот иногда вы говорите, а я слышу голос Нутетеина. Он любит повторять, что искусство наше не может быть профессией… Он вообще считает настоящим человеческим делом только то, что связано с добычей пищи, с постройкой жилища, изготовлением инструментов… А все остальное — второстепенное. Пусть нужное, но второстепенное. Нужно, говорит он, поначалу заниматься главными делами жизни, а через них — уже другими…
Трещал костер в чоттагине. Дым медленно уходил к вершине конуса, туда, где сходились пересчитанные и обмеренные Наноком жерди, улетучивался и растворялся в чистом воздухе. Нежное оленье мясо и бульон располагали к неторопливой, раздумчивой беседе.
— Это было при патриархально-родовом строе. Один человек соединял в себе идейного вождя, добытчика еды и охранителя жизни. Он был как бы маленьким государством в себе…
— Интересно, — заметила Зина.
— Поэтому в наших старых общинах власть шамана была не такая сильная, скажем, как у жрецов Древнего Египта, — продолжал Нанок. — Потому что каждый еще был сам немного шаманом. Ваш отец шаманил?
— Мой? — растерянно спросила Зина. — Никогда не замечала за ним такого. Он ведь коммунист и депутат районного Совета…
— А вот мой до сих пор шаманит, — признался Нанок. — Хотя закончил семилетку и много читает. Конечно, шаманство у него небольшое, вроде бы для внутреннего потребления. Произносит заклинания, освящает оружие перед началом сезона. Доведется убить ему неосторожно нерпу с детенышем — целое представление. В детстве я часто помогал ему, не очень задумываясь над его действиями.
— Это все очень странно, — задумчиво произнесла Зина.
Здесь, в чоттагине, Зина снова была обыкновенный девушкой, без той ночной, волнующей загадочности, хотя Нанок порой примечал ее туго обтянутые эластичными брюками узкие бедра, всю ее ловкую, ладную фигурку танцовщицы. Но иногда пламя костра так освещало ее лицо, что у Нанока перехватывало дыхание: сходство с портретом становилось поразительным, даже несколько путающим.
— Это странно, но и очень интересно! — возбужденно произнес Нанок.
К вечеру в стойбище ждали стадо. Из соседней яранги вышла древняя, едва двигающаяся старуха, приложила к глазам бинокль и уставилась на северную сторону, на легкие, словно застывшие волны, зеленые холмы с поблескивающими разновеликими озерцами.
— Она почти ничего не видит, — сказала Зина. — Но как почует, что идет оленье стадо, места себе не находит.
Старухи Наукана в предзакатный час тоже выходили из нынлю и начинали всматриваться вдаль, стараясь увидеть в морском просторе своих кормильцев.
В стойбище эта привычка осталась только у старой Кававнаут.
Все остальные оживились только к вечеру, когда стадо уже можно было разглядеть невооруженным глазом. Пришел вездеход. Петр Клей, озабоченный, заметно уставший, коротко спросил Нанока:
— Хочешь, поедем в стадо?
Нанок не стал отказываться. Он взял фотоаппарат, запасную кассету и полез в кузов. Петр уселся рядом с водителем, и гремящая машина устремилась вниз по крутому спуску, прозвенела гусеницами по каменистому дну ручья и с воем вскарабкалась на другой берег реки, поднялась на ровную мягкую тундру, испещренную небольшими ручейками и озерцами, в которых плавали непуганые утиные выводки…
Брезент был откинут, и Нанок видел приближающееся колышущееся пестрое оленье стадо.
— Стадо волнуется, — сообщил сквозь грохот вездехода Клей. — Сегодня жарко, комар кусается, и олени бегут на снежницы.
