Щек вздрогнул: закопошилось как раз над головой. Поднял взор — там, в дальней вышине, в сплетении многих темных ветвей, светилась непонятная звезда. Звезды — тоже души человеческие. И нет им ни конца ни края. Нет им числа…
Тут, непонятно отчего, мысли Щека обратились к Лыбеди. Он давно уже не видел сестру, с той самой поры, как стала она женой Горазда.
Многие желали взять ее себе в жены, чтобы породниться с могучим полянским князем. Даже великан Вовкобий, князь северян, оказался в числе желавших. Кий — по праву старшего в роду — всем отказывал, кому пожестче, а кому помягче. Вовкобию сказал так:
— Не обижайся, друг. Всем ты хорош и люб ты мне. И лучшего мужа для своей сестры не мыслю. Но сам посуди. Отдать тебе сестру, чтобы увез, не смогу никак. Сам ведаешь, каждая жена теперь на счету у полян, тут не то чтобы соседу их отдавать, а у соседей бы еще занять… Были бы у меня хотя бы две сестры, уж для тебя бы, друга верного, уступил бы любую. А нету ведь двух, одна Лыбедь у меня, так Дажбог присудил… Взял бы тебя в свой род, лучшего родича не сыскать, всегда рад тебе здесь, на Горах, рад пировать с тобой и вместе в поход ходить. Но, опять же, сам посуди. Не такой ты человек, чтобы в примаки[62] идти. Зело великий и славный ты муж, чтобы стать примаком. И не захотят северяне твои отпустить от себя такого князя. Да и сам я не решусь обидеть северян, оставить их без тебя…
Так говорил Кий соседу своему Вовкобию. Верно ли говорил? Может, упустил возможность породниться с северянами и тем самым еще крепче привязать их к себе? Но не исключено, что опасался иного: как бы после, породнившись, северяне не подмяли под себя полян, не сели бы на Горах. И Щек подумал, что старший брат поступил разумно и дальновидно, отказав Вовкобию, но так, что не поссорился с ним, не обидел.
Славный добродушный великан-северянин, выслушав столь деликатный отказ, тотчас согласился, что в примаки ему идти мало чести, и с легким сердцем, без обиды, остался у себя на Десне княжить по-прежнему.
Иные же, получив отказ, огорчались и даже гневались, однако оставляли свой гнев при себе: с Кием не поспоришь…
И досталась Лыбедь полянскому боярину Горазду, осталась в своей земле, на Горах. Что же, Горазд — великого разума муж. Да никак не оправится после сечи с обрами. Рана от принятой за князя стрелы никак не затянется, что ни день — все намокает да намокает, и волхвам заговорить не удается. Знать, нечиста стрела была… Счастлива ли с таким мужем Лыбедь? Кто ведает? Сама ведь не скажет, гордая! А что знают о ней братья?..
Щек вздохнул тяжко от таких нежданных дум. Вздохнул и конь под ним.
Вскоре выехали к Лысой горе. Боги над капищем озарялись множеством костров и факелов. Светились окна и в доме Хорива за частоколом.
Недалек час, переберется отсюда Хорив на гору, где досиживает последнее лето старший брат. Уйдет князь с нынешней своей горы на соседнюю, будет сидеть в новом тереме, за высокими городскими стенами, рядом с новым Майданом и новым капищем. Туда же, к новому капищу, в город Киев, перенесут отсюда и деревянных богов. Тогда поселится на осиротевшей Лысой горе нечистая сила, и будут на ней ведьмы плясать по ночам, тревожа вечный сон полянских дружинников, погребенных после Желановой смуты здесь же, под великим горбом-могилой. Так предрекают волхвы…
А самого Хорива ни в доме, ни на дворе его, ни на Майдане все еще не было. И никто не ведал, куда подевался княжий брат. Только престарелый Белый Волхв, давно уже не покидавший своей пещеры, глядел на любезного сердцу гостя незрячими белесыми глазами, тихо перебирал костистыми пальцами чуткие струны и говорил:
— Да не только утопленницы становятся русалками, Хорив. Не только… И невинно убиенные, и спаленные в муках… Душа человеческая не исчезает после смерти. Но у каждой души — свой путь. Одни остаются жить в детях и внуках. Другие улетают к звездам и возвращаются оттуда обратно к людям — каждая в свой предназначенный срок. Иные же становятся русалками. Ты спрашиваешь, стала ли русалкою душа Миланы? Того тебе ведать не следует. А следует тебе ведать иное. После смерти человека душа его еще долго-долго может жить в памяти нашей. В душах живущих. Сейчас душа Миланы еще не ушла из твоей памяти, еще живет в тебе…
