Теперь понятно, в чем не смог разобраться его современник-криминалист…
— Что ж, покажите, — согласился Арт, не скрывая снисходительного тона: не верилось, что здесь (здесь!) обитает чудо последующих веков.
Снисходительность гостя возмутила Юрия Петровича. Он хоть и стеснялся Шабалова, но не преминул бы утереть нос отточенному молодчику, явившемуся сюда из готовенького, чистенького, заложенного их руками будущего. Инспектор! Заглянул мимоходом, ни в чем не сомневающийся, заранее во всем уверенный, и считает для себя унизительным признать ростки будущего в нем, Свидерском.
Юрий Петрович притиснул к бокам локти. Отодвинул горизонтально кисти рук. Что было силы надавил подошвами в пол. И взмыл из-за стола. Под потолком сделал кувырок, напряг грудь, следя за тем, чтоб из кармашка не выпала авторучка. Потом, лежа в воздухе на спине, расслабился, заложил руки за голову.
— Юрий Петрович, шторы! — укоризненно заметил Арт.
Волна стыда залила щеки Свидерского, и он юркнул в кресло. Вот будет номер, если кто-нибудь, проходя мимо окон, увидит парящего под потолком главного инженера! Он закурил. Подровнял и сложил бумаги в стопку. Шабалов, смущенно кашлянув, вынужден был прервать молчание:
— Я недооценил вас, простите. Но тогда мне тем более непонятно, как может в вас сочетаться это… И это… — Арт плавно махнул рукой вверх, потом широким жестом обвел кабинет. — Всю жизнь бороться с таким талантищем!
Он сокрушенно вздохнул и повернулся к двери.
— Постойте, — позвал Свидерский. — Передайте в вашем времени, что мы здесь тоже стараемся, хоть и не все умеем. И давайте я вам пропуск отмечу.
— Да что вы, какой пропуск? — Арт пожал плечами и вышел из кабинета через запертую дверь.
Свидерский прислушался, поглядел ему вслед, нервно потушил сигарету. Где же знать тому, кто сегодня еще не родился, что у главного инженера почти атрофировалось умение летать? Это здесь, в кабинете, фокус пока удается. Привык к стенам. Как птица к клетке. Как белка к колесу. А на природе, сколько ни пробовал, ничего больше не получается, только ахиллесовы сухожилия растянул. Потому что кончился Свидерский. Отлетался! Шестьдесят три годика как-никак, из коих добрых полсотни лет отдано заводу. Судите-рядите, люди, а и впрямь сгорел на работе…
Юрий Петрович пригладил прилипшие к темечку волосы — блеснула под люстрой известная по портретам всему району чуть асимметричная, но вполне добропорядочная лысина. Нажал кнопку связи.
— Слушаю, Юрий Петрович, — немедленно отозвалась секретарша.
Вот. Еще слушают. Еще заглядывают в рот. А тайком уже присматриваются к работникам с иными задатками. Уже, наверное, и пальто надела, ждет не дождется убежать…
— Сегодняшнюю почту завтра подпишу. Можете быть свободны.
И совсем тихо, уже отпустив кнопку:
— Устал…
Он нащупал в кармане ключ, открыл замок, выдвинул ящик, тупо уставился на шевелящийся, едва различимый комок паутины, истекающий терпким сизым дымком. Вместе с газетой испарялся почему-то и текст главковского письма, по которому катался комок.
К своему удивлению, Юрий Петрович не кинулся спасать письмо из главка. Он вяло уставился на выцветающие буквы, дождался полного побеления листа, с треском захлопнул ящик. Потом обошел кабинет, плотно задраил шторы, запер дверь. Хотел тут же взмыть, вытянулся в струнку, но передумал.
— Хватит на сегодня. Поберечь себя надо. На самый последний в жизни полет.
На миг показалось, великое умение иссякло, он разучился летать, никогда не оторвется от земли. Минут пять Юрий Петрович не шевелился, прислушиваясь к себе. Вспомнит тело или не вспомнит? Поднимется или останется прикованным к зеркалу паркета, к ковру? Панический холодок бежал по жилам, и жжение под ложечкой разрасталось до катастрофы.
Неужели? Никогда? Никогда-никогда? Не полетит?!!
Как это говорила бабка Стешиха? Умение летать — как совесть. Либо есть. Либо нет. И с этим уже ничего не поделаешь.
Может, тысячи людей рождаются, чтобы летать. И умея летать. Но им никто пока этого не сказал.
А человеку ох как хочется летать!
