Мне казалось, что так, как я сопереживал Крамеру, я сопереживал только в детстве — скажем, Бременским Музыкантами или уходящему от преследований капитану Врунгелю, и когда Крамер и Крамер заплакали, обнявшись (ага, оказывается, я помню, чем заканчивается фильм, но с какой неохотой!) — я с ужасом обнаружил, что сижу с полными глазами слез. Я попытался закинуть голову, но они уже текли вниз, потом я попытался проглотить их, но от них только сделалось солоно во рту, и тут поползли титры и свет начал зажигаться, я вскочил и стремительно повернулся спиной к Маше и Погорелову, который незамедлительно спросил: «Анцелевич, Вам плохо?» — я ломанулся в вестибюль и оттуда в туалет и там провел минут пятнадцать, остужая лицо под ломкой струйкой воды из крана, и когда я вышел, я увидел, как Маша дотрагивается до рукава синей Погореловской куртки — и меня скрутило, я как-то забыл весь свой пафос, и сложность наших «высоких отношений» с Погореловым, и мою «не-ревность», и вообще всю эту бессмысленную мишуру, я подскочил к ним и схватил Машу за руку и поволок за собой, мы вылетели через служебный ход кинотеатра, прорвавшись сквозь грозное подвывающее «Кудыыы?» какой-то тетки, и там, на заднем дворе, я орал на Машу, что она не перезвонила мне вчера вечером, что она не вернула мне мою тетрадь по физике, что я не буду с ней больше дружить, а она может ходить с кем хочет за ручку и пусть хоть целуется со всякими мудаками, у меня текли слезы, но я ничего не мог с ними сделать, она рванулась уйти раз, и другой, и третий, я хватал ее за рукав и разворачивал к себе, я так орал, что на нас начала кричать всё та же тетка, мне было наплевать, я повторял одни и те же фразы, даже скручиваясь от слез и крика, а Маша уже стояла и никуда не шла, а потом, когда я просто взвыл и уткнулся лицом в собственный рукав, она обняла меня обеими руками, как ребёнка, и в этой нелепой и неудобной позе мы постояли некоторое время, её чёлка щекотала мне лоб и я, кажется, в первый раз плакал на плече у женщины, а всего таких разов в моей жизни было два.
Через месяц я начал встречаться с Катей Адамовой, которая долго рассказывала мне полунамеками про «одного мужчину» и разрыдалась, когда на пятом или шестом свидании я попытался погладить ее бедро под юбкой. Мы с Машкой обсудили эту ситуацию и пришли к невероятному выводу, что Адамова девственница.
Великобритания, 9.870 м над уровнем моря
Вот они начали просыпаться, снова везут тележку, громыхают бутылки, прозрачные стаканчики стайками рассыпаются по салону, хасид захлопывает книжечку, в бутылке ещё плещется, плещется ещё, как затекли ноги. Монахиня говорит о чём-то со стюардессой, — по-французски.
Проход впереди свободен. Все мужчины сидят. Морж, правда, проснулся, но он по голову в «Альгемайне Цайтунг», — пока очухается, пока то да се. Хотя бог их знает, этих неповоротливых млекопитающих, где они в молодости служили и чем вообще занимались в жизни до первого шага по карьерной лестнице в Raiffeizen или Deuche Bank. Если вообще, то сейчас. Если вообще, то сейчас.
Я наклоняюсь к рюкзаку, запускаю в него руку, чувствую холод стекла, отодвигаю стекло, чувствую холод металла, я встаю, перед глазами плывёт, я сажусь. Потом встаю опять, медленно выпрямляюсь и, пошатываясь, натыкаясь на кресла, иду в туалет. Блевать. Хасид укоризненно бросает короткий укоризненный, когда меня бросает на его соседку, californian blonde с длинными накладными ресницами.
— Sorry, sorry, — бормочу я на ходу, — и с облегчением повернув задвижку, встречаюсь с собственными глазами в зеркале.
— But you know. There’s one more thing I have to tell you. I'm lesbian.
Мы переглянулись. Я почувствовал, что Маша сейчас не выдержит и улыбнётся. Тогда я быстро спросил очень серьёзным тоном.
— You say it because you think it will affect your work? — Терри, явно приготовившаяся на всякий случай к обороне и вооружённой защите gay pride, слегка растерялась.
— No, noway.
— Then it’s okay. Right? — Я взглянул на Машу, которая старательно прятала улыбку, но тут уж не выдержала и притворилась, что закашлялась.
