— Ласки прошу, княжич, — Красун на меня снизу вверх посмотрел. — Не признал тебя сразу. До нас слухи дошли, что сгноили тебя варяги в Киеве.
— Живой я, как видишь, — сказал я и руку ему протянул. — Поднимайся. Нечего порты протирать.
— Ага, — сказал Кот весело, у самого юшка из разбитого носа бежит, а он лыбится, — так мы и позволим варягам над Добрыней куражиться. Не дождутся. — И засмеялся.
А Красун с земли поднялся. Обнялись мы точно побратимы. Чуть не раздавил он меня в своих объятьях. Гляжу — и другие с нашими брататься начали.
— А неплохо погрелись, — это Кветан голос подал. — И конюшню заодно прогрели.
И верно. От нас, дракой разгоряченных, пар валит, как в бане. Вроде теплее стало.
— Кончай веселиться. — В конюшню вбежал мальчонка-псарь. — Где ключник? Княгиня с сыном уже близко! По льду скачут, и Свенельд с ними!
— Тута я! — выбрался ключник из закромов. — Все по местам! — велел. — И чтоб о том, что было здесь, никому ни слова! Кто донесет — голову откручу!
— Во-во! — кивнул Кветан. — А я помогу! Конюхи! Готовься коней принимать! Добрыня! Печь топить да овес просеивать! Кот! Снедь-то сберег?
— А как же, — Кот достал туесок из яслей, — вот она.
Через мгновение опустела конюшня.
— Нет, Добрыня, и не рви мне душу, — тихо сказал Красун и помешал кочергой догорающие поленья.
— Неужто не скучаешь по древлянскому бору? Не хочешь на Родину взглянуть? — продолжал я уговаривать его.
— Не ждет меня никто на Родине, — пожал он плечами. — Одни головешки от Коростеня остались. Отца-то моего помнишь?
— Как не помнить. Знатным конюхом был Колобуд.
— То-то, что был, — взглянул на меня Красун. — Когда варяги дружину княжескую распустили, а коней на Русь забрали, он да я не у дел остались. Я-то попервости ничего, а он закручинился. Тосковал по коням сильно. От тоски и помер. За два месяца убрался. А за ним и мать. И стал я сиротой круглой. Помаялся на пепелище чуток и к полянам подался. Подрядился на три года в охотный люд. Здесь и кормежка, и одежа, и не обижают сильно. Лучше уж в рядовичах ходить, чем с голодухи помирать. А бор, он везде бор. Что тут, что там.
— А ты слышал, что Путята снова дружину древлянскую собрал?
— Слышал, — кивнул Красун. — Только мне ратное дело не в радость. Силой Даждьбоже не обидел, только отваги воинской не дал. Так что прости, княжич, но я здесь, на заимке, останусь. Мне со зверьем сподручней.
— Как знаешь, — сказал я ему. — Только все одно — рад я тебя повидать.
Красун пришел ко мне после захода солнца. Как раз Ольга с сыном да Свенельд со своими отроками пировать сели. А мы с конями управлялись. Вычистили их, корму задали. Потниками укрыли, чтоб не застудились ночью ненароком.
Свенельд-то, когда своего жеребца в конюшню заводил, на меня покосился.
— Что, Добрынка, — говорит, — радостно тебе за стенами киевскими оказаться?
Я только плечами пожал. А он мне повод на руки кинул и сказал:
— Скажи спасибо княгине. Это она велела тебя на простор ненадолго выпустить. Боится, что в Киеве ты совсем зачахнешь. Смотри мне, — похлопал он жеребца по шее, — если что, головой мне за коня ответишь. — И ушел.
Я коня в стойло завел, тут и Красун заглянул.
Мы сидели у горящей печи давно. Уже и хозяева после пира заснули, и холопы на покой отправились. И конюхи мои на сене захрапели. А нам все не спалось. О былом вспоминалось: как в послухах ходили, как отец нас на стогне бороться заставлял, как Жарох-змееныш меня на Посвящении отравить хотел…
Только о грядущем у нас помечтать не получилось. Видно, у каждого своя дорога. У Красуна — своя, у меня — своя. Так уж Доля с Недолей захотели…
— А про Ивица ты ничего не знаешь? — спросил я его.
— Они с отцом в Нов-город подались, — ответил Красун и зевнул. — Такие оружейники везде в почете. Так что не пропадут.
— Может, и про Любаву слышал? — наконец задал я ему вопрос, который меня мучил все это время.
— Вот про зазнобу твою, — покачал он головой, — я ничего не ведаю. Может, она с родичами схоронилась? Ведь Микулино подворье далеко от Коростеня. Могли варяги и мимо пройти.
— Да, боюсь, что не прошли. Свенельд дорогу на их подворье знает.
